Сломанная кукла - Лактысева Лека

Поужинав, вышли во двор, погуляли часок, а потом я повела Никиту укладываться спать. Елена Михайловна осталась подышать воздухом. Я слышала, как минут через двадцать она поднялась в свою комнату.

Никита, прильнув к моему боку, потребовал сказку, а потом уснул буквально на третьей странице. Я задремала рядом. Уходить от сына не хотелось: я все еще не могла надышаться его сладким детским запахом, напитаться теплом его маленького тела.

Проснулась, когда за окном уже было темно, от ощущения чужого взгляда. Открыла глаза и в свете ночника увидела Зиновия. Он стоял на пороге и смотрел на нас с Никитой. Молча, неподвижно. Так глубоко о чем-то задумавшись, что не сразу даже понял, что я проснулась и теперь разглядываю его в ответ. Была на его лице в этот момент какая-то непонятная мне боль. Глубинная, застарелая.

— Ты вернулся? — нарушила я тишину.

Плетнев мгновенно закрылся. Лицо превратилось в маску без эмоций.

— Ты почему здесь? — ответил вопросом на вопрос. — Я слышал, что в четыре года дети должны спать одни.

— Должны. Но у нас с Никитой не было возможности спать в разных комнатах, так что он привык, что я всегда рядом.

— Надеюсь, со временем ты его от этого отучишь.

— Постараюсь. — Я выбралась из-под одеяла, подоткнула его край. — Пойду к себе, — сообщила Зиновию.

— Иди. — Желать мне добрых снов мужчина не стал. Я ему — тоже.

Не знаю, как провел эту ночь сам хозяин дома, а я спала с перерывами. Просыпаясь, прислушивалась к тому, что происходит в доме, и даже пару раз тайком поднималась к сыну, чтобы убедиться, что мой Китенок спит, и ему ничего не нужно.

36. Зиновий

Дом, который я начал строить еще при Евгении, а закончил уже после ее кончины, наконец-то ожил. В нем поселились сдобные ароматы домашней выпечки, зазвенел детский смех. Казалось бы, сбылось то, о чем я когда-то мечтал. Только я ощущал себя чужим на этом празднике жизни. Сбылось — но не все и не так…

Почувствовал это сразу, с первой же ночи, которую провела Алевтина под моей крышей. Просто вернулся с работы поздно, ближе к полуночи. Прошелся по пустующему первому этажу, поднялся наверх, заглянул в детскую и увидел их — мать и сына, спящими в обнимку на Никитиной кроватке… и сердце защемило так, что даже дышать стало больно.

Одиночество, с которым, как мне казалось, я не просто смирился, а сжился и сдружился, вдруг навалилось на меня катком-асфальтоукладчиком. Одновременно пришло понимание: сыну я буду нужен, только если буду нужен его матери. Они слишком долго обходились без меня, и могли бы обойтись и дальше. Это они нужны мне, а не я — им. Только что делать с этим пониманием, я не знал.

Зачем-то, скорее всего, из банальной ревности, дал понять Тине, что спать она должна внизу, в своей комнате, а не в детской. Женщина спорить не стала: укрыла мелкого поплотнее и бесшумной тенью скользнула мимо меня к дверям. Я вышел вслед за ней в коридор. Проводил Тину взглядом.

Она была одета в обтягивающие трикотажные штанишки и в темную футболку. Длинные волосы, собранные в свободную косу, змеились у нее между лопаток. Похоже, за время после выписки из клиники она почти не набрала вес, и ее фигурка смотрелась тонкой, почти хрупкой.

Я вдруг вспомнил, какой отзывчивой и теплой была Тина подо мной пять лет назад, в ту единственную ночь, когда мы зачали Никиту. Что-то внутри отозвалось на эти воспоминания, потянулось вслед уходящей от меня по коридору женщине. Захотелось повторить ту близость, ощутить тепло нежной кожи, услышать прерывистое дыхание и томные стоны. Мне вдруг показалось, что именно с матерью моего ребенка я смогу вновь испытать то, что, кажется, давно разучился чувствовать — удовольствие от занятий любовью.

Наверное, я даже рискнул бы, сделал попытку поухаживать за ней. У нас могло все получиться, если бы не прошлое Алевтины, в котором наверняка было очень много мужчин, которым она отдавалась за деньги. Но я не стану покупать секс с матерью своего сына! Это как-то противоестественно!

Когда Тина спустилась по лестнице и скрылась в своей комнате, я сумел сдвинуться с места. Прошел в свою спальню. Снял деловой костюм, забрался в душ. Там, поливая себя прохладной водой и пытаясь вручную справиться с внезапным приступом похоти, я пришел к одному важному решению.

Я должен узнать все о том, как жила Алевтина эти четыре года!

Может, взглянув на длинный список ее «клиентов», я избавлюсь от забредшей в мою голову фантазии, в которой мы становимся настоящей семьей, как того хотел дядя Родион. Возможно, сумею убить на корню внезапно воскресшую мечту о домашнем уюте и счастье разделенной любви!

К реализации этого плана я приступил уже на следующий день. Созвонился с адвокатом, чтобы посоветоваться, в какое детективное агентство лучше обратиться. Гольштейн сказал, что его помощник, с которым я уже успел познакомиться, вполне в состоянии выполнить это поручение. Что ж, так даже лучше: чем меньше людей посвящено в мои личные дела, тем меньше шансов, что о них станет известно писакам-папарацци.

Торопить своего осведомителя я не собирался: пусть работает, сколько потребуется, лишь бы разузнал, раскопал все до мельчайших подробностей!

Тем временем, сам я пытался справиться с двумя противоположными задачами: снова сблизиться с сыном, но при этом держаться подальше от Алевтины. Это оказалось почти невозможно: Никита от матери почти не отлипал.

К тому времени, когда я, усталый, как загнанная лошадь, возвращался в коттедж после встреч, проверок и совещаний, мелкий уже ложился спать. Укладывала его всегда сама Тина. Читала пацаненку детские сказки, а он жался к ней и старательно закрывал норовящие распахнуться глазенки.

Впервые застав их так, я замер на пороге, не зная, то ли войти, то ли уйти. Уходить не хотелось: я слишком соскучился по сыну. Хотелось если не поговорить с ним, то хотя бы посидеть рядом, посмотреть, как он засыпает.

Алевтина глянула на меня внимательно. Потом окликнула сына:

— Никита, смотри, папа пришел.

Мелкий перестал жмуриться, распахнул глазищи, уставился на меня выжидательно.

— Привет, сынок, — произнес я как можно мягче.

— Пливет. — Никита пока еще картавил, и это почему-то трогало до глубины души.

— Обнимешь папу? — подсказала нам обоим Тина.

— Да…

Словно притянутый невидимой нитью, я сделал несколько шагов, склонился к вставшему на ножки мальчугану. Он обвил ручками мою шею, прижался мягкими губами на пару мгновений к моей уже слегка заросшей щеке. Я хотел бы сгрести его в объятия, взять на руки, но не посмел. Лишь аккуратно сжал, погладил по узкой спинке:

— Ложись, мой хороший. Тебе пора спать.

— Халасо. — Никита отпустил меня, улегся, завозился, устраиваясь поудобней.

Алевтина помогла ему: снова укрыла, подоткнула подушку. Я по-прежнему стоял над ними, не в силах уйти. Что-то плавилось и таяло у меня в груди, и это было одновременно и хорошо, и больно.

— Посиди с нами, послушай сказку, если хочешь, — Алевтина кивнула на кресло для няни, стоящее в ногах Никитиной кроватки.

Я молча кивнул, уселся.

— Китенок, закрывай глазки, — скомандовала женщина. — Пора слушать сказку дальше и засыпать.

Она открыла яркую детскую книжицу про хомяка и суслика, начала читать, изображая голосом то писклявого тощего суслика, то толстого хомяка с басовитой хрипотцой. Никита расслабился, личико его стало спокойным и счастливым.

Я пару раз моргнул, пытаясь избавиться от набежавшей на ресницы влаги. Закрыл глаза, откинул голову на спинку кресла, слушая ровное легкое посапывание ребенка и тихий женский голос.

Как задремал — сам не помню.

Разбудила меня Тина.

— Зиновий, — она легонько похлопала меня по ладони. — Никита спит. Тебе бы тоже нормально лечь.

— А?.. да… — я с трудом выбрался из кресла, понял, что так и сижу в деловом костюме. — Спасибо.

— Не за что. — Тина повела головой, словно отвергая ненужную ей благодарность и вышла из детской. Я вышел следом.