Звезда для гитариста (СИ) - Билык Диана

– Люблю… – шепчет. – Я тебя люблю, Вероника. Люблю...

– Сыграешь мне? – вместо ответа показываю на гитару на стене.

– Сколько захочешь, – он со вздохом отстраняется. Между нами вплетается холод, но я смотрю в теплые глаза Вульфа и понимаю, что он будет ждать, а я попытаюсь растопить свое сердце. – Воды принести? – целуя в пересохшие губы, ласково говорит Игорь, и мне остается лишь кивнуть и заткнуть поглубже сомнения и страхи.

Глава 61. Вульф

– Что это, Игорь? – шепчет Вера,  прячась за деревом.

Я оцениваю увиденное: уплотненные снежные дороги, постройки из бревен, механизмы для подъемных кабинок. Под одним из новых домов блестит стеклами ряд новеньких снегоходов, а за высокой витриной просматриваются лыжные костюмы и снаряжение. В центре, над всем этим великолепием, огромная вывеска: «Васильковский лыжный центр».

– Кажется, тихое местечко скоро станет не очень тихим, – проговариваю с напряжением. Не нравится мне все это. Только осели, только выдохнули, а теперь... – Кто-то лыжный бизнес затеял, – показываю на высокого мужлана в ярком оранжевом костюме. Он, размахивая руками, командует работниками, а те таскают из грузовых авто какие-то мешки. И ничего – плохая дорога им не страшна. Когда нужно, все прочистится, освободится – это ведь не для простых людей, а для заколачивания бабла. В нашей стране все так! И это катастрофически плохо – слишком много внимания к деревне, что в нескольких километрах отсюда.

– И что теперь делать? – булавка неосознанно подается ближе, я притягиваю ее к себе и легонько кусаю за холодную щеку. – Снова бежать? – шепчет она и ласково трется о мою скулу. – Куда? В город? Нас ведь там легко найдут. Камеры везде. Егоров сто процентов отслеживает.

– Да никто к нам не полезет. Курорт пока только строится, вряд ли быстро откроется и станет популярным. Будем осторожней, да и все. Деревня же в стороне от этого лагеря, а лыжная трасса, смотри, вообще в другую степь идет, – показываю рукой направление, и неожиданно мужик поворачивается к нам лицом.

Вера цепенеет, будто ее в азот погрузили.

– Не может быть… – тянет меня в чащу, до резкой боли вцепившись в руку. – Идем, Гроза, пожалуйста. Быстрее...

Продираемся сквозь заснеженный лес, а я мучаюсь догадками. Что у Веры может быть общего с этим боровом в два метра в лыжной шапочке и с квадратной челюстью? Неужели это прихвостень Марьяна?

Когда отходим достаточно далеко, в глубину леса, я понимаю, что охоту на зайца мы сегодня профукаем: Вера прижимается к сосне и, стянув вязаную рукавичку, кусает ладонь.

– Сколько еще тайн, Вера? Может, расскажешь мне хоть что-то? Я уже заманался жить  в тумане и мучиться вопросами, – подступаю к ней и ловлю испуганный взгляд. – Егоров? – предполагаю, махнув рукой в сторону курорта.

Вера резко и облегченно выдыхает, а затем мотает головой и смотрит на укушенную руку. Отряхивает ее, а потом прикладывает тыльную сторону ладони к щеке, будто пытается себя остудить.

– Что б его! Нет, Игорь, этот к Марьяну не имеет отношения. Это бывший… друг. Один из друзей, – она втягивает через нос морозный воздух и кусает губу. – Нас было десять вместе со мной, – рассказывает быстро, словно боится передумать. – Адела держалась обособленно, ее и не считаю, да и пацаны в ней ни женщину, ни человека никогда не видели, и она была не против – всегда мне говорила, что ей так спокойно – никто не дергает, никто не питает лишних надежд. Я тогда не понимала, о чем она, а теперь... В общем, я выросла вместе с ребятами, можно сказать, что они меня воспитали. В детстве излазила нашу местность вдоль и поперек, каждый холмик и горбик. Знаю здесь все ставки, ручейки, рыбные места. Лет с восемнадцати с ребятами стало тяжело общаться: шорты надену – они переругаются, перебьются, платье или сарафан примерю – они, как звери, начинают меня поддевать и теснить друг к другу, мацать, трогать. Эти игры жутко раздражали и обижали, потому что мне никто из них, как парень, не нравился, я воспринимала их, как братьев, да и не готова была к отношениям. Мы стали реже видеться, я старалась приезжать на пару дней, чтобы деда проведать, да и учеба, университет, некогда было. Безумно скучала за деревней, но старалась лишний раз не засвечивать, чтобы не искушать пацанов. Как чувствовала, что за мной беда ходит по пятам, да и Адела очень тревожилась – она меня еще с семнадцати останавливала, просила отдалиться от ребят, а я, дурочка, обижалась на нее и говорила, что у нее паранойя. Представь, эти придурки, когда я приехала на юбилей дедушки с родителями, столкнули Кольку в овраг и сделали вид, что случайно. Он чудом выжил, вывернулся и съехал по камням. Я тогда зашивала ему ногу в полевых условиях, а домой вернулась вся в крови. Мама ругалась и обещала больше никогда меня не отпускать в деревню, а папа ссорился с дедом, говорил, что тот меня испортил, пацанкой вырастил, что зря ему доверял единственную дочь, а дед парировал, что он в меня силу богатырскую вложил, – Вера горько смеется. – Мол, я что угодно переживу. Как в воду глядел. Я несколько раз была на грани, но эти слова, – она снова вдыхает, а я понимаю, что эта встреча с прошлым прорвала гнойник, и Вере сейчас очень больно от нахлынувших воспоминаний. Она хрипит, но продолжает рассказывать: – Эти слова так прочно засели в голове, что я замертво падала, но все равно поднималась. Срывалась с обрыва, но цеплялась за соломинку и выбиралась.

Вера умолкает, дышит тяжело, комкает в кулаках мою куртку, а потом, покачивая головой, продолжает:

– Мы с Колькой очень долго сидели в беседке и слушали ругань родителей. Он все шутил, что никогда не забудет этот день и хвастался зашитой ногой. После этого случая ребята стали смотреть на нас косо, шушукаться. А все потому, что мы очень тесно с ним дружили, песни пели дуэтом, и он везде заступался за меня, покрывал, когда я приезжала, а встречаться с пацанами не хотела. Ой, да столько всего было! – она отмахивается и сникает.

– Из-за этого лыжника ты с Колькой разругалась? – пытаюсь прощупать почву.

– Да, из-за него, – опускает голову, будто винит себя в чем-то. – Я засиделась у Аделы до поздней ночи: лето в разгаре, фиалки ночные пахнут, соловьи поют. Вот мы и заболтались под навесом. Я тогда в поезде с интересным мужчиной познакомилась, телефон свой дала, – она вздрагивает, но продолжает. – Я о своем делилась, а Аделка же сама осталась, без бабушки, только оправилась от потери, ну, и слово за слово, время добежало до полуночи. А когда я возвращалась к деду, меня Пашка встретил возле дуба. Вырос передо мной, будто ночной кошмар.

– Пашка, значит, – оглядываюсь через плечо, прикидывая рост и вес этого мужлана, чтобы, если что, ему морду начистить. При встрече.

Вера кивает.

– Целоваться полез, волосы терзал, грудь лапал, стал платье рвать, – Вера подрагивает, но говорит дальше, а меня слегка ведет от услышанного. – Он словно с ума сошел. Озверел. Если бы я знала, что это только начало ужаса… – затихает, дает и мне секунду передышки, потому что резко темнеет в глазах от всех этих рассказов. «Начало ужаса» – это ведь о Марьяне речь.

– Говори, – нежно целую ее в лоб, веду кончиком холодного носа к виску, собирая ее дрожь. – Я хочу услышать все.

– Я же боялась кричать, деревню не хотела  будить да и было стыдно… Колька случайно услышал сквозь сон возню возле двора, а Пашка – боров, ты же видел, какой огромный. Он всегда был самым крупным среди ребят. Мне кажется, даже выше тебя, – она окидывает меня взглядом и снова роняет голову.

– Что он сделал, Ве-ра? – настаиваю и тяну ее к себе, чтобы чувствовала мое тепло и поддержку.

– Стал Кольку гнать, шантажировать, угрожать. Мол, вали, не то худо будет семье, и Аделку твою испорчу, и тебя в больничку отправлю.

– Коле Адела нравилась? – почему-то спрашиваю я.

– Я тоже всегда так думала, но в тот вечер он неожиданно выдал, что меня любит, и заявил, что мы уже свадьбу назначили.

– На себя взял удар, – делаю вывод.