Свидание в Брюгге - Арман Лану

Она держала его за руку. И терпеливо втолковывала ему, как непослушному ребенку:

— Ты же знаешь, сначала я была верна тебе.

— Все вы сестры — сучки!

— Ты говоришь чушь. Разве я виновата, что ты все время пьешь. Когда ты пьешь, ты уже ни на что не годишься.

— A-а, не гожуся, не гожуся, значит?

— Когда выпьешь — да, а пьешь ты все время!

Столько нежности было в каждом ее жесте, и так беспощадны были слова. Она ласково провела рукой по его лбу, на котором блестели капельки пота. Он схватил ее руку и стал покрывать поцелуями: пальцы, ладошку. Женщина, вся обмякшая, томно вздыхала. Видно было, как под свитером напряглись ее груди. «Сучка», — подумал Робер.

Она сказала:

— Успокойся, малыш.

«Малыш». Нетрудно было догадаться, что эта девка, созданная природой, чтобы иметь дело с сильными самцами — вот борцы для нее в самый раз, — вполне годилась в матери этому несчастному малому, физически недоразвитому.

— Все-таки ты не отказываешься, что валялась с другими.

Он похотливо сопел.

— Я женщина, как и все.

Несколькими годами раньше Робер Друэн изучал дело Стейнхель, этой эгерийки Третьей республики, любовницы Феликса Фора, невинно осужденной, — ей инкриминировали убийство мужа и матери, умерших при загадочных обстоятельствах. Телевидение не сочло возможным сделать на ее материале передачу и поступило правильно. Но когда Робер перелистывал досье, его поразила одна фраза, выкрикнутая во время «прений сторон» мадам Стейнхель: она призналась, что лгала, чтобы скрыть от всех, и в частности от дочери, свою «жизнь как женщины».

А для горячей Сюзи ее женская жизнь имела, наверное, такое же, если не в десять раз большее значение, что и для холодной Мег.

Робера вдруг разобрало какое-то нездоровое любопытство, и он стал пристально разглядывать Сюзи: слишком полные губы, влажные от слез глаза, подрагивающие ноздри, медового цвета длинные волосы, ниспадающие волнами на плечи. Вероятно, Сюзи была неудовлетворена как женщина и, вероятно, была нимфоманка.

— Я не могла иначе, — сказала она, не отнимая руки.

— Шлюха!

Но оскорбление звучало почти нежно.

Себастьян откинул голову, его дыхание участилось. Кадык судорожно заходил. Оливье поднялся. Эгпарс удержал его.

— Но, патрон, у него сейчас будет криз!

— Нет.

И действительно, Ван Вельде постепенно приходил в себя. Неподдельная печаль прошла по лицу Сюзи, но из-за ямочек на круглых щеках оно продолжало оставаться безмятежным. Ее тянуло к этому мужчине, она еще питала к нему нечто похожее на любовь. Сюзи злилась и в то же время испытывала приятное волнение, — если б не эти тут, она бы сейчас разделась, скользнула бы к нему под одеяло и баюкала бы его и ласкала. До тех пор, пока не почувствовала бы рядом с собой мужчину, а потом — вновь разочарование и падение, еще более низкое. У Робера пересохло во рту; было во всей этой сцене что-то нечистоплотное. Словно они украдкой подглядывали, как испорченные мальчишки.

— Ну, раз так… — выдавил из себя Ван Вельде.

— Ты не только что узнал об этом!

— Раз так, не надо было возвращаться.

— Ты же сам умолял меня! Ты сказал, что убьешь себя. Что у тебя, мол, остался с войны пистолет…

Последние слова пронзили Робера. Но женщина не придала им особого значения. Она говорила о пистолете, который остался у Ван Вельде с войны, не задумываясь, просто так, и он действительно остался у Ван Вельде с войны.

Так этот заморыш участвовал в войне! Роберу показалось, что стены комнаты сейчас рухнут на него. У него болел каждый нерв; он становился объектом каких-то дьявольских проделок. Робер призывал на помощь разум, и наваждение исчезало, а потом, выждав, когда рассудок обессиливал и делался уязвимым, снова возвращалось, еще более настойчивое и цепкое.

Сюзи вздохнула, повернулась к врачам. У нее были желтоватые мешки под глазами, что вовсе не портило ее, но только черты казались несколько рыхлыми, лишенными энергии.

Она стала оправдываться:

— Доктор, я сделала все, что могла. Я знала, что он способен на безрассудство. И я прятала он него лекарства. Я думала, он не найдет. Но он, должно быть, шпионил за мной. И пистолет, я его тоже спрятала.

— Ах ты, шволочь, и ты пошмела трогать мой пистолет. Дохтор, вы слышали, мой пистолет!

Мускулы его лица напряглись, глаза остекленели, не помня себя от бешенства, он истерически орал:

— Я те школько раз говорил: не дотрагивайся до моего пистолета. Я с им дрался на войне. Убивал! Понимаешь, подлюга, я убивал им. Не беспокойся, я нашел его. На чердаке и нашел! В манекене, по которому моя мать шила! Ты хитрая, штерва, но я-то тоже дошлый. Проклятое сучье отродье!

Глаза у него безумно горели, он уже замахнулся на нее.

— Себастьян! — крикнула она.

Оливье рванулся вперед, но Эгпарс опять удержал его.

Сюзи словно пригвоздила Ван Вельде к месту. Под ее повелительным взглядом он обмяк: вся его внутренняя сила выплеснулась вместе с бурным словесным извержением. Он упал на подушку и заскулил:

— Пистолет, мой пистолет.

Встретив сопротивление, он тут же начал перестраиваться и, нащупав новую опору, принялся снова заводить себя: с видом плохого актера, мрачно облокотившись на руку, он проговорил, еле шевеля губами, так что пришлось напрягать слух:

— Да, вот именно, пистолет. Я-то думал, его мать шпрятала. А это ты, значит!

— Для твоего же блага.

— Ван Вельде! — окликнул больного Эгпарс.

Тот вздрогнул. Он и забыл про врачей.

— Ван Вельде, будьте добры ответить мне: когда вы совершили покушение на свою жизнь, пистолет был уже вами найден?

Сюзи первая поняла всю каверзу вопроса. Она сделала движение навстречу мужу, чтобы не дать ему сказать правду, но суровый взгляд врача остановил ее.

Ван Вельде смотрел на врача так, будто тот с луны свалился. Сейчас для него существовала только его Сюзи, ненавистная и такая любимая, эта потаскуха, такая для него желанная. Он провел рукой по лбу.

— Да, да. Четырьмя днями раньше. И нечего трогать мой пистолет. Я не хочу. И я не хочу, чтобы мать знала. А ей сказали, што… Што со мной?

— Мы дали знать ей телеграммой о вашей болезни, но подробностей не сообщали.

Ван Вельде сразу просветлел.

— О, благодарю вас, дохтор, благодарю. Вот шпасибо, что вы ничего ей не сказали. Вы ведь не скажете ей ничего, правда?

— Смотря как вы себя будете вести, Ван Вельде, Я вас прошу быть умником и не отказываться от лечения, иначе придется ей все рассказать.

— Клянусь, дохтор, я буду молодцом. С этим покончено. Я и думать про это забуду.

Ни дать ни взять уличный мальчишка с дурными наклонностями, которого выставили из школы подмастерьев за кражу или хуже того — за некое скандальное дельце! Энергично встряхивая головой, он продолжал долдонить все одно и то же, с трудом подбирая слова для своих отнюдь не отличавшихся ни глубиной, ни новизной мыслей.

— Дохтор, не надо, штоб мать узнала, што я хотел… себя убить!.. Ей и невдомек, почему да отчего… А у меня медаль военная. Я ж на войне дрался. А мать-то и вовсе потеряется: как, мол, это — солдат и хотел убиться. Нетто она поймет, мамаша-то!

— Внимание, — тихо сказал Оливье, — кульминационная сцена, действие второе.

— На войне я был шастливый. Начальство меня хвалило. Ты, говорят, у нас храбрец. — Он говорил с сильным местным акцентом. — А што ж, я и впрямь был не из пужливых. Запросто шел на немца. Вот энтими-то руками сколько я их угомонил — не счесть!

Он становился все возбужденнее, агрессивнее и все отвратительнее. Нет, он не лгал. Этот червяк был действительно счастлив на войне: там он мог убивать. Он ударил себя кулаком в грудь.

— Капрал Ван Вельде, начальник отряда. Имею три благодарности.

— Хорошо, хорошо, — остановил его Эгпарс.

Робер подосадовал, что главврач не дал больному выговориться. Ему бы хотелось его дослушать. Может быть, Себастьян опять заговорит? Нет, он впился глазами в Сюзи, он не мог оторвать взгляда от ее грудей.

— Вот каков этот мужчина! — сказала она. — Его хватает только на то, чтобы говорить о войне и убийствах. Ты нам осточертел с твоей войной.

История четы Сюзи — Себастьян постепенно вырисовывалась. Зауряднейшая картина: муж все время пьет, жена не подпускает его к себе, затаенная злоба друг на друга, домашняя война, тем более ожесточенная, что в ней замешана любовь, мерзкая схватка девки, которая готова отдаться первому встречному, с недоноском, у которого время от времени появляется отчаянное желание утвердиться как мужчина, на что он способен лишь с пистолетом в руке, — в общем, преотвратительнейшая история, из тех, что волнуют рабочие поселки и о которых говорят в больничных кулуарах, пропитанных тошнотворными запахами кухни и фенола.