Свидание в Брюгге - Арман Лану

Тогда Оливье опять вложил в магнитофон обойму непристойностей и стал остервенело подпевать хору:

В один прекрасный деньСестра Шарлотта…

Метж молча ела, пила. Фред бросал на «стариков» виноватые взгляды. Оливье, хоть и перебрал немного, понял их смысл и поспешил утешить Фреда:

— Ты, проказник, тут ни при чем!

Он маленькими глотками стал отхлебывать свой кофе без кофеина. И тут ему на память пришел один забавный случай. Однажды, в перерыве между Бюффе и черным рынком — он перепродавал лекарства, — Оливье зашел в отель «Трансатлантик» (один из отелей Габеса) и спросил чашку кофе без кофеина. Дело было в Тунисе, близ красавицы Джербы. Прислужник был удручен. «Ты хочешь кофе без кофе, как это возможно? Ах, мой господин! Где есть кофе без кофе? Кофе без кофе!» Он просто впал в транс, этот сын песков. Кофе без кофе!

Но бог с ним, с арабом, а раз уж Оливье пил кофе, он соглашался расплатиться за эту черную влагу одной бессонной ночью, тем более что он выпотрошил наконец свое слишком набитое прошлым нутро.

— И подумать только, — вздохнул Оливье, — мы тут убиваемся из-за всякой хреновины, а в это время в Алжире какая-нибудь хрупкая девчушка подкладывает бомбу под скамейку, на которой устроился офицер французских парашютистов, а французский мэр пулей из револьвера отправляет на тот свет, может быть, какого-нибудь феллаха — и каждый убежден при этом, что именно он спасает цивилизацию!

Фред ухмыльнулся.

— Ты, конечно, здорово накачался, — сказал ему Оливье, — но ты вполне понимаешь, что к чему. И тебе на все начхать! Алжир? Мол, мне-то что, пусть французы и расхлебывают! Тебя давно уже не трогает, что америкашки купили тебя со всеми твоими потрохами. Лишь бы были бабы, а остальное — не твоя забота!

— И правда, — ответил Фред миролюбиво, но не уступчиво. — Плевать мне на вашу войну, на ваше маки и Сопротивление, плевать я хотел и на Алжир и на Венгрию! Мне в высшей степени наплевать, где служить медицине — в деревне, в Брюсселе, в Панаме или в Лос-Анджелесе. И все эти ваши выкрутасы меня абсолютно не трогают!

Робер насторожился. Дело принимало серьезный оборот. Однако он не мог оторвать глаз от Дельво, от этих женщин, повернувшихся к публике обнаженной спиной и шествовавших в печальном кортеже, который художник вел дорогой древних римлян: по крупным каменным плитам, через триумфальные арки с хороводом античных фигур.

— Тебе и на больных плевать, и на Ван Вельде, который мог бы подохнуть по твоей милости, — неумолимо заключил Оливье.

У Фреда вырвался какой-то неопределенный жест.

Должно быть, это означало: «Мне двадцать три года, Сюзи — шлюха, а муж ее — идиот. И с такими вот учителями неизвестно чего ждать от завтрашнего дня. А писать я имею полное право, где хочу, тем более что я это делаю вполне прилично. Нет, в самом деле — что тут плохого? И катитесь вы!..»

Робера удручало, что у них с Жюльеттой обострились отношения: выходит, каждый из них тянул в свою сторону. Они не понимали друг друга. Они говорили на разных языках. Китайский мандарин и представительница племени инков. А после рассказа жены о случае в Булонском лесу он совсем расстроился. Жюльетта никогда ни словом не обмолвилась об этом эпизоде, хотя он многое мог бы объяснить в ее поведении. А она только сейчас, в присутствии чужих людей, поведала эту историю, словно хотела бросить ему вызов. И сегодняшняя ее откровенность была для него так же оскорбительна, как и вчерашнее молчание.

Глава IV

— Робер, — сказал Оливье, немного успокоившись, — ты не однажды спрашивал меня, что происходит в голове больного. Вот послушай эту запись, я сделал ее сегодня ночью у постели Ван Вельде. Довольно любопытно.

Оливье нашел нужную катушку, включил магнитофон. Пока лента перематывалась, они слышали лишь визгливую скороговорку. Но вот пленка раскрутилась, Оливье отрегулировал звук, и до них донесся нормальный, хотя и приглушенный человеческий голос. Трудно сказать, что именно искажало его: плохая запись или самое состояние человека — полусна-полубодрствования.

Робер сидел весь внимание, подперев голову руками и опершись на колени.

«— Скажите, мосье Ван Вельде, что вы сейчас видите? — спрашивал Оливье».

Странно было слышать Оливье в то время, как он молчал. До сих пор Робер не мог привыкнуть к этому отторжению человека от самого себя — явлению, обычному на радио и телевидении.

«— Шобаки, — ответствовал больной. — Они кусаются. Нельзя штобы они так бегали, без присмотру. Я буду жаловаться… капитану… Они у меня толкутся в ногах… Одна шовшем махонькая. Я взял ее. В кулаке умещается».

Изменившийся почти до неузнаваемости медлительный и скорбный голос Ван Вельде. И другой, более явственный, голос врача, звеневший временами на необычно высоких нотах, не свойственных Оливье, молча сидевшему возле Робера и слушавшему самого себя.

«— Мосье Ван Вельде, вы уверены, что это собаки?

— Не знаю, может, это крысы. Не надо говорить Сюзи, что я тут с шобакой. Мне хочется искурить сигарету, мосье директор. Я должен ушпеть на поезд. Как хорошо, война кончилась… Мне б с аистами во Францию…

— Ван Вельде, где вы? — терпеливо вопрошал голос Оливье Дю Руа.

— Я не знаю».

Больной начал путаться, что-то бессвязно бормотал, все больше погружаясь во мрак бреда.

«— Ох, тошнит меня, тошнит… моторам нужно вино… негодяи… обманщики… Сюзи… Прекрашно, капитан. О, мосье директор, проштите меня.

— Мосье Ван Вельде. Вы знаете, где вы. Ну же, ну!

— Да, мосье, да. Я вижу. Я шплю в зале ожидания. Какой-то фриц падает из окна и ложится рядом со мной. Грязная шкотина. Я никогда их не выносил, этих фрицев. Он лижет мне пальцы. Но это ничего. Это шобака. Раз, я отхватил ей башку. Она ее снова прилепила. И опять лижет меня! Ох, мне хочется отрезать мою шобштвенную голову. Я должен знать все наизусть, я должен пройти ошмотр. Школько это? Десять франков? Я больше люблю маленьких девочек и поезда…

— Почему поезда, мосье Ван Вельде?» — опять перебивает его Оливье, тот ночной Оливье, Оливье-призрак. Он вел беседу осторожно, как опытный гипнотизер, голоса — переплетались. Люди в комнате затаили дыхание, пронизанные трагизмом этой беседы:

«— Поезда черные, но поездов шлишком много. Шлишком много шобак в них. От них вонь идет. Доктор, я не могу отрезать все головы. Что делать с крысами?

— Ван Вельде, вы спите?

— Да нет же, нет! Я же шказал вам, здесь — шобаки. И они лижут руки. Мне надо бежать. Я не расстрелян. Я болен. Ох, мне больно, тут, рядом. А я должен пройти ошмотр.

— Где рядом, мосье Ван Вельде? Где болит? Ван Вельде, вы слышите? Я друг вам».

Олизье все время повторял имя больного.

«— Рядом. Рядом шо мной. Говорят же вам, я не идиот. Вот ведь я прыгаю. Чего же вы хотите. Видите… Я отрежу себе все пальцы, и у меня будут стеклянные глаза…»

Затем в невидимом чреве машины опять что-то глухо заурчало, завыло и захрипело.

— Мне подумалось тогда, — сказал Оливье, — что в его расторможенном мозгу проходили картины действительной жизни, чего-то пережитого. Но — тише! Фред, и тебя не обошли вниманием. Сейчас речь пойдет о тебе!

Услышав, что его имя фигурирует в монологе больного, мрачно молчавший Фред досадливо поморщился.

«— Сюзи! Шлюха! Ты любишь это, да? Любишь мужиков со стеклянными глазами! Этот поганец Фред! У, бабы! Суки! Иштинные суки, гошподин капитан».

— Ну вот это все, что я смог записать, это было более или менее членораздельно. А потом он погрузился в сон, и мне уже не удалось поймать подходящий момент.

Оливье выключил магнитофон.

Фред ухмыльнулся.

Обнаженные женщины Дельво шли к заветному берегу в безбрежной дали, куда нырял неведомый поезд. Поезд Ван Вельде, полный собак, голых женщин и фрицев.

— А есть ли практическая польза от подобных экспериментов? — спросил Робер.

— Конечно, сейчас объясню. Сегодняшняя психиатрия позаимствовала у Фрейда идею «растормаживания». Очень часто больному надо помочь разобраться в его болезни, таким способом вылечиваются многие неврозы. То, что пугало больного, пока было ему неясно, почти совсем перестает его тревожить, стоит ему только осмыслить происходящее. То же самое твоя Жюльетта — я имею в виду историю с сатиром в Булонском лесу. Перед нами — типичный комплекс.

— Знаю.

— А козел отпущения опять я, — пожаловался Фред.

— Да, — сокрушенно поддакнул Оливье. — Опять ты. Должен же быть кто-нибудь.

— Но мне все-таки непонятно, каким же образом происходит выздоровление. Неужели достаточно только объяснить больному, что с ним, и — он уже здоров?

— Трудно сказать, какой механизм тут срабатывает. Возможно, это остаток детских страхов, присущих одному человеку или людям вообще. Знаешь, как дети избавляются от своих страхов? Если тебе удается убедить ребенка, что перед ним никакой не призрак, а просто колышется занавеска, — его страха как не бывало. Когда люди поняли, что блуждающие огни на болотах всего лишь горящий газ, разговоры о душах грешников сразу прекратились. По крайней мере, в связи с этими огоньками…