Вуали Фредегонды - Жан-Луи Фетжен

Так продолжалось уже четыре дня.

Единственными из гостей, кого все эти опасные игры, казалось, оставляли равнодушными, были священники из свиты епископа Эгидия, митрополита Реймского, который вот уже несколько дней ожидал будущую королеву в крепости Скарпон на Мозеле, в четырех переходах от Метца. Было решено, что вестготской принцессе, исповедующей арианство, не подобает становиться супругой христианского короля. Эта разница в вероисповеданиях, о которой Готико едва упомянул во время своего посольства, теперь приобрела первостепенное значение. Обращение Брунхильды в истинную христианскую веру стало непременным, категорическим требованием, без выполнения которого о браке не могло быть и речи. Принцесса должна была отречься от арианской ереси и признать, что Иисус Христос есть истинный Бог, порожденный, а не сотворенный, той же субстанцией, что и Отец и Святой Дух, и не является низшим или подчиненным по отношению к Отцу — в противоположность тому, что утверждала арианская церковь. Только после этого могло состояться бракосочетание.

И вот, после необыкновенно долгого пути, юную принцессу еще будут мучить теологией, в.хитросплетениях которой Зигебер почти ничего не понимал и которые даже сам епископ Метцкий, Вилисий, едва мог объяснить. Четыре дня провести среди священников-богословов, занудных и самодовольных, которые будут обращаться с ней как с еретичкой, в Скарпоне, по сути, небольшом форте, открытом всем ветрам: единственное его строение, и то деревянное, стояло на вершине холма, обнесенное палисадом. Сознавая, что предстоит пережить его невесте, Зигебер испытывал стыд. Для священников ничего не значил статус принцессы, дочери одного из наиболее могущественных правителей Запада, чье королевство простиралось по обе стороны Пиренеев. Брунхильда выехала из Толедо в конце зимы, миновала Пиренеи через Пертский перевал, еще покрытый снегом, и пересекла Септиманию до самой Нарбонны, где некоторое время гостила у своего дяди, герцога Лиувы, наместника вестготских владений в Галлии. Сюда же прибыл эскорт, который должен был сопровождать ее в Остразию: Готико, нагруженный новыми подарками, с небольшим войском. Для служителей Божьих ничего не значила ни ее усталость после многонедельного путешествия, ни ее разочарование от такого обращения — после триумфальных встреч в каждом городе, который она проезжала, двигаясь с юга на север, через королевство Гонтрана, вдоль берегов Роны до первых крепостных укреплений на Рейне — среди них был и Скарпон, тесный и мрачный.

Зигебер набросил пурпурный плащ поверх белой шелковой туники, окаймленной золотой вышивкой, застегнул его на плече золотой фибулой и вздохнул, глядя на сваленную в углу комнаты груду обычной одежды. Накануне вечером он ужинал с Хильпериком — единственным из братьев, кто прибыл на его свадьбу лично. Их общий военный поход против фрисонов сблизил их. Вино развязало им языки, и мало-помалу они начали говорить все более доверительно, как раньше, в молодости, и все более откровенно насмехаться над старшими братьями.

— А ты знаешь, что Карибер все-таки женился на своей монашке? —спросил Хильперик со смехом. — Кажется, на сей раз он слишком далеко зашел. Двоеженство и святотатство — для христианского короля это чересчур!

— Быть королем и христианином — это само по себе чересчур, — проворчал в ответ Зигебер.

— Ну, во всяком случае, христианином он теперь недолго останется. Епископ Турский Эфроний созвал собор, и, говорят, они решили отлучить Карибера от церкви.

Хильперик все еще смеялся, но Зигебер посмотрел на него с некоторым сомнением.

— А твоя жена, Одовера... Ты тоже развелся с ней по указанию епископа?

Выражение лица Хильперика резко изменилось, и он некоторое время пристально вглядывался в лицо брата, словно чтобы понять, не смеется ли тот над ним.

Но, убедившись, что Зигебер спрашивает серьезно, он пожал плечами.

— Этот святоша сам не знал церковных обычаев.

— А ты не думаешь, что это был заговор?

На сей раз Хильперик прерывисто вскочил из-за стола и отступил, не в силах скрыть свой гнев и замешательство.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я только сейчас об этом подумал, — прошептал Зигебер. — Карибер женился на монашке — и вот теперь его отлучают от церкви. С тобой это тоже может произойти. В конце концов, ты избег святотатства лишь потому, что немного сведущ в церковных обычаях, — или избежать все-таки не удалось? А что касается меня...

Он не закончил фразу, но Хильперик, немного успокоившись, наконец понял, на что намекал старший.

— Ты хочешь сказать, епископы объединились против нас?

— Не знаю... Этот лицемер Эгидий вот уже четыре дня держит мою невесту в нескольких лье отсюда, под предлогом того, что ее нужно побыстрее обратить в христианскую веру. Как будто вестготы не христиане!

Разговор перешел на арианство, с некоторыми тезисами которого Хильперик, полагавший себя сведущим в богословии, не мог не соглашаться. Идея о том, что сын занимает подчиненное положение по отношению к отцу, казалась ему совершенно естественной и очевидной, — иначе почему он тогда называется сыном? Разве сын не порожден отцом, не наследует ему? Разве сын не подчиняется отцу? А если даже и в самом деле Бог-Отец и Бог-Сын, и Святой Дух вместе с ними, составляли единое целое — стоило ли это долгих ожесточенных споров? В конце концов оба брата пришли к выводу, что все это — лишь словесные ухищрения церковников, лишенные всякого смысла, и что на самом деле Эгидий лишь пытается, так же как до него — Эфроний и Претекстат, утвердить могущество Церкви, намеренно унижая будущую королеву.

К этому моменту оба брата до такой степени разгорячились, что уже готовы были сами ехать в Скарпон за Брунхильдой, неважно, обращенной или нет, — но тут прибыл посланец от митрополита и сообщил о состоявшемся крещении принцессы и о ее прибытии в Метц завтра утром. Можно было подумать, что Бог оказался лучшим дипломатом, чем Его служители.

* * * * *

Теперь, когда это бесконечное ожидание завершилось, Зигебер чувствовал усталость и тревогу, от которой сжималось все внутри, а движения были вялыми и скованными. Он машинально погладил фибулу на плаще, изображавшую герб его королевства, — золотую голову тельца, украшенную гранатами, — и надел головную повязку, расшитую жемчугом. Собственное отражение в отполированном металлическом зеркале ему не слишком понравилось. В такой одежде, с парадным кинжалом в качестве единственного оружия, он скорее был похож на византийского императора, чем на франкского военачальника. Что подумают его приближенные и союзники, если он появится перед ними в таком виде? А сама принцесса? Что она увидит в нем с первого взгляда?

Со стола, на котором были разложены драгоценности, он взял несколько папирусных свитков, где было записано все, что он знал о своей будущей жене. Кроме отчета Готико, был еще довольно плохой портрет, по которому никак нельзя было судить ни о внешности — за исключением того, что принцесса была белокурой, — ни о манере держаться. Что касается похвального отзыва какого-то священника, то он скорее подчеркивал душевные добродетели, чем физические достоинства: «Эта девушка с изящными манерами, весьма миловидная, честных и достойных нравов, разумного поведения, приятная в беседах...»[71] Готико рассказывал о ней с куда большим воодушевлением, но это могло быть продиктовано и какими-то другими причинами, помимо простой объективности.

Вопреки ожиданиям, Зигебер получил руку не старшей, а младшей дочери короля вестготов — Брунхильды. Можно было заподозрить, что Атангильд бережет старшую дочь для более выгодного союза, но Готико клялся, что старый король тут совершенно ни при чем и что он сам в выборе супруги для своего господина решил остановиться именно на младшей. Зигебер сам все поймет, когда ее увидит, говорил он. Не то, чтобы старшая, Галсуинта, не была привлекательной — но младшая обладала воистину изумительной красотой. «Изумительной» — именно так Готико и выразился, и это при том, что он не был ни излишне чувствительным человеком, ни мастером говорить комплименты, а простым воином, здравомыслящим и бесхитростным, который лучше всего себя чувствовал, возделывая свою землю или охотясь в лесу. Человек, на которого Зигебер всецело положился. И раз он так сказал, значит, Брунхильда должна быть воистину прекрасной...

Зигебер снова посмотрел на себя в зеркало. Ему был тридцать один год, ей — девятнадцать лет. Он был высок и хорошо сложен, с правильными чертами лица, окаймленного длинными темно-каштановыми волосами. Но достаточно ли этого, чтобы ей понравиться? Его любовницы, конечно, считали его привлекательным, но, без сомнения, они в первую очередь видели в нем короля. Брунхильда и сама была королевской дочерью. Поэтому она увидит в нем прежде всего мужчину — на двенадцать лет старше себя, облаченного в эти роскошные одежды, стесняющие движения...