Вуали Фредегонды - Жан-Луи Фетжен

Претекстат ждал их уже больше часа, и раздражение его росло с каждым мгновением. Порой он искоса бросал взгляд на собравшихся, словно искал кого-то в толпе, но никто не обращал на это внимания, кроме Уабы, стоявшей в первом ряду и не спускавшей с епископа глаз.

* * * * *

Ровно через два месяца королевское войско вернулось из весеннего похода. Часовые на наблюдательном посту, расположенном к востоку от города, на вершине небольшого холма, заметили огни походных лагерных костров в десяти лье, у дороги к Бове.

Туда немедленно были посланы всадники — узнать, готовиться ли к торжествам по случаю победы. Они вернулись к утру следующего дня в сопровождении Берульфа, которому поручено было объявить королеве о победах ее супруга, а также подготовить город к достойной встрече своего славного правителя. Затем, уже более тайно, Берульф проследовал в покои королевской любовницы. Никто не знал, о чем они говорили.

На утро второго дня весь город украсился флагами. Все население — земледельцы, рыбаки и ремесленники — получило приказ оставить работу и собраться на крепостных стенах у восточных ворот. Впереди процессии тянулась вереница повозок, нагруженных золотом, оружием и мехами, а также цепочка скованных цепями пленников, косматых и растерзанных, — это были фрисонские командиры. Некоторые в пути умерли от ран, и их тела волочились по земле, прикованные к повозкам, страшно истерзанные острыми дорожными камнями, покрытые пылью и засохшей кровью. Затем шли стражники короля — сотня воинов, поклявшихся защищать его до самой смерти, — которым после каждого похода полагалась вдвое большая награда, чем остальным. За ними ехал король со своей свитой — на всех были шлемы и щиты. Следом двигалось все остальное войско. Все, кроме пехоты, оставшейся под стенами, пересекли городские ворота под приветственные крики жителей и двинулись к резиденции епископа.

На паперти возле часовни тоже собралась большая толпа — собственно, это было одно из немногих мест в городе, где можно было собраться, — настолько узкими были улочки. Людей, толпящихся, кричащих и бросающих цветы под ноги лошадей королевской свиты, было столько, что епископ и его монахи не могли продвинуться дальше дверей церкви. Оглушенный этой восторженной толпой, Претекстат отправил нескольких послушников на колокольню, чтобы они сообщали сверху о продвижении всадников, но шум стоял такой, что те напрасно надрывали горло, — их все равно не было слышно.

Королевская свита остановилась в нескольких першах от часовни, перед небольшой группой придворных дам, пришедших из дворца. На таком расстоянии послушники не смогли бы различить среди них Фредегонду, но все же один из них ее узнал. Конечно, они не слышали, что именно она сказала королю, почтительно преклонив перед ним колена, но зато все увидели, что Хильперик резко повернул коня и, пришпорив его, начал бесцеремонно прокладывать себе дорогу в толпе, направляясь прямиком во дворец. Им даже не пришлось напрягать голос, чтобы прокричать об этом сверху епископу, — поступок Хильперика был настолько неожиданным, что все на площади невольно притихли. В одно мгновение приветственные крики и смех сменились глухим ропотом. Вопреки всем обычаям, король отказался от епископского благословения. При этом вид у Хильперика был гневный, и он сыпал проклятиями. Король так быстро уехал, что свита не смогла последовать за ним. Демуазель Фредегонда что-то ему сказала, но никто не слышал ее слов...

Претекстат долгое время стоял неподвижно, сжимая посох, увенчанный крестом. На его лбу и висках поблескивали капли пота, но. ему казалось, что все его тело оледенело; в это время вокруг нарастало недовольство, все громче и громче, мало-помалу переходящее в открытое злословие, и он уже мог слышать язвительные пересуды, так же как и видеть косые взгляды. Один лишь архидиакон, стоявший рядом с ним, был возмущен такой откровенной непочтительностью Хильперика и советовал епископу что-то предпринять.

— Пусть приготовят мою повозку! — повелительно заявил Претекстат.

С этими словами он резко повернулся и исчез за дверями аббатства. Вскоре повозка была готова, так же как и вооруженный эскорт, однако новый епископ вышел из своих покоев только несколько часов спустя, уже на закате, когда всеобщее возбуждение угасло и толпы рассеялись. Ему понадобилось совсем немного времени, чтобы выехать на главную улицу, которая пересекала город прямой линией, начиная от моста, переброшенного через Сену, вплоть до королевского дворца. Однако гораздо больше времени потребовалось на то, чтобы оказаться допущенным к королю, ибо пространство между двумя рядами крепостных укреплений было заполнено вооруженными людьми.

Несмотря на свой невысокий рост, Претекстат был крепко сложен; когда представлялась возможность, он упражнялся в обращении с луком и мечом — как до принесения монашеских обетов, так и после этого. В отличие от большинства романских священников[67], он общался с этими грубиянами-франками, не испытывая ни страха, ни презрения, но сейчас чувствовал, что буквально распадается, как ветхое платье, — настолько атмосфера во дворце была враждебной. У каждой новой двери, рядом с каждым сторожевым постом его заставляли ждать, бесцеремонно разглядывая с головы до ног, и даже потом, когда разрешали пройти дальше, сопровождали это позволение глухим ворчанием. Так он наконец дошел, без всякого эскорта, если не считать единственного монаха, бледного от страха, словно готового в любой момент упасть в обморок или убежать со всех ног, до смежной с королевскими покоями залы.

Помещение было совсем небольшим и скудно обставленным — всего несколько скамей вдоль стен и стол, окруженный грубыми табуретами, которые все были заняты воинами в стальных чешуйчатых кольчугах. Единственным человеком, которого он узнал, был командир руанского гарнизона Бепполен, но все остальные, судя по их небрежным манерам, обладали более высоким статусом. Претекстат бегло осмотрел их одного за другим. Ни одному не было больше тридцати. Некоторые, судя по всему, были в том возрасте, когда впервые обрезают бороду. Это были молодые люди, душой и телом преданные своему королю, однако их высокомерие явно превышало ту пользу, которую они могли бы принести в бою...

Пока он их разглядывал, — по-прежнему оставаясь на ногах, ибо никто не собирался уступить ему место, — из-за двери в соседнюю комнату послышались гневные восклицания, а следом за ними звуки, сильно напоминающие женский плач. Несколько секунд спустя дверь резко распахнулась, и какая-то женщина вышла, прижимая к груди младенца. Это произошло так быстро, что епископ не сразу понял, что эта жалкая сгорбленная фигура, которая быстро проследовала мимо него, — была не кто иная, как королева Одовера.

— О, вы как раз вовремя!

Претекстат невольно вздрогнул, утратив все свое самообладание. Хильперик стоял на пороге комнаты, и его лицо побагровело от гнева.

— Идите сюда!

С этими словами король повернулся и исчез в глубине комнаты, прежде чем епископ смог шелохнуться. Ему оставалось лишь повиноваться, что он и сделал, стараясь не обращать внимания на глумливые ухмылки королевских стражников. Пытаясь успокоиться, он закрыл за собой дверь, прямо перед носом сопровождавшего его послушника, и повернулся к Хильперику. Король уселся за стол, положил одну ногу на столешницу и налил себе вина.

— Посмотри на себя, — он отпил глоток. — Ты же вроде епископ?

— Ваше величество, я не понимаю, в чем...

— В том-то и дело! — резко перебил Хильперик, с гроллким стуком поставив кубок на стол. — Ты не понимаешь! Ты и не знаешь ничего! На тебе митра, крест, роскошное облачение — но разве ты знаешь Священное Писание?! Нет!

— Как вы смеете?

— А ты? Как ты смеешь предстать передо мной, святотатец, после того, что ты совершил?

При виде исказившегося от бешенства лица короля Претекстат невольно попятился.

— Я... я не понимаю, — снова пробормотал он.

— Кто тебя назначил епископом? Ты купил себе эту должность? У тебя богатая семья, да? И за все это время ты не удосужился хоть неллного выучить свой катехизис, вместо того чтобы расхаживать, как павлин, в этих папских одеяниях?

Претекстат горделиво выпрямился, приставил свой посох к деревянному сундуку, снял митру и тяжелую мантию, расшитую золотом. Оставшись в льняной рубашке длиной до колен, с узкими рукавами, он повернулся лицом к королю. Он был бледен, но глаза его светились какой-то новой решительностью, и это не ускользнуло от Хильперика, так же как и дрожание его рук.

— Теперь на мне нет павлиньих одежд, и вы больше не рискуете навлечь на свою душу вечное проклятие, оскорбляя служителя Церкви. И поскольку, ваше величество, вы считаете, что я недостоин своей должности, — освободите меня от нее...