Комната с белыми стенами - Софи Ханна

Впрочем, какая разница? Как только Майя – не говоря уже о Лори – узнает, что Рейчел изменила мнение обо мне, я окажусь безработной и, возможно, даже бездомной. Даже заплесневелые квартиры в Килберне стоят денег.

– Я посмотрела на фасад вашего дома и поняла, что не хочу заходить внутрь. Я пыталась убедить себя, что это неважно, что всё в порядке, но я знала, что это не так. Я представила себе, как мы сидим в грязной гостиной, где к гипсокартонным стенам булавками приколоты плакаты, а на диван наброшено покрывало, чтобы скрыть пятна и… – Она вздыхает. – Я понимаю, это звучит ужасно, но мне хочется быть честной с вами.

– Как я могу жаловаться? Ведь я обвинила вас в убийстве собственных детей.

– Неправда. Вы сказали, что не знаете. Это большая разница.

Я отвожу взгляд. Наверное, зря я позволила ей спровоцировать меня на то, чтобы я высказала свое мнение.

– Знаете, после тюрьмы я… Я не переношу мест, в которых… которые не похожи…

– На роскошный особняк? – саркастически уточняю я.

– Любое уродливое окружающее пространство… это доставляет мне физические страдания, – отвечает она. – Раньше со мной такого не бывало. Тюрьма изменила меня во многих отношениях, но это первое, что я заметила в первую же ночь, которую провела на свободе. Мы с Ангусом развелись. У меня не было дома, в который я могла бы вернуться, и поэтому я отправилась в отель. – Она делает глубокий вдох.

Лишь в три «звезды», не так ли? Но я не произношу этих слов вслух. Мне ничего не стоит проявить к ней жестокость, и я знаю, что получу от этого удовольствие. Это же не ее вина, что я разревелась и выставила себя полной дурой.

– Мне не понравился номер, в который меня поселили. Но я сказала себе, что это неважно – я ведь проведу там всего несколько ночей, пока не найду более постоянное жилье. Меня мутило. Тошнота – вроде той, что бывает, когда вас укачивает в автомобиле, – не отпускала меня. Но я пыталась не обращать внимания.

– Что-то было не так с номером? – уточняю я. – Там было грязно?

– Может быть. Не знаю. – В ее голосе слышится нетерпение, как будто ей в бесчисленный раз задали вопрос, на который она не в состоянии дать ответ. – Меня главным образом смущали занавески.

– Грязные? – снова спрашиваю я.

– Я не подходила к ним близко, чтобы это выяснить. Они были слишком тонкие и слишком короткие. Они доходили лишь до подоконника, вместо того чтобы достигать пола. Как будто кто-то пришпилил к стене два носовых платка. И еще они были прицеплены к жуткому пластиковому карнизу, ничем не прикрытому. Леска, на которой они были натянуты, торчала наружу. – Мою собеседницу передергивает. – Они были ужасны. Мне хотелось с воплем убежать оттуда. Понимаю, это покажется вам безумием…

Немного. Самую малость.

На стене висит картина – каменная урна в окружении цветов, разбросанных вокруг ее основания. Картина мне тоже не нравится – вся какая-то полинявшая, бесцветная. Цвета как будто размыты.

Рейчел Хайнс потирает себе шею и пощипывает кожу кончиками пальцев.

– Сначала я подумала, что, возможно, это из-за урны, ну, вы понимаете, все-таки урна связана со смертью, но потом поняла, что дело не в этом. Марселлу и Натаниэля не кремировали, их похоронили. – От ее будничного тона у меня по коже пробежали мурашки. Ну, вы понимаете, урна связана со смертью. Как может та, которая лишилась двоих детей, говорить так бесстрастно?

– В любом случае, что я могла с этим сделать? – продолжает Рейчел, не догадываясь о моих мыслях. – Я же не могла без резонных оснований просить другой номер, да их и не было, этих оснований. Пока я не открыла в ванной краны и из них не вылилось ни капли воды. Воды не было. Я так обрадовалась, что разрыдалась от счастья и бросилась к телефону – у меня появился законный повод. Им придется переселить меня в другой номер. Самое смешное, мне было наплевать, что в кранах нет воды. Чтобы умыться и почистить зубы, можно было воспользоваться бутылкой воды из мини-бара. Мне просто хотелось поскорее уйти от этих проклятых занавесок.

Рейчел смотрит на меня со слабой улыбкой.

– Занавески в новом номере оказались чуть лучше. Они тоже были слишком короткими, но, по крайней мере, с оборками, да и материя была плотнее. Но…

Она закрывает глаза. Я жду, когда она скажет мне, что в новом номере оказалось нечто еще более отталкивающее – например, кучка состриженных ногтей, которые предыдущий постоялец оставил на прикроватном столике. От этой мысли к горлу подкатывает тошнота. Я пытаюсь стереть из памяти эту картину. Присяжные не придадут значения твердым желтым обрезкам ногтей, состриженных с пальцев ног.

– Там на стене тоже висела картина с изображением урны, на той же стене, что и в предыдущем номере, как раз напротив кровати.

По ее испуганному лицу и дрожащему голосу можно подумать, что она вспоминает картину кровавой резни. Возможно, так и есть. Я ловлю себя на том, что затаила дыхание.

Какое-то время Рейчел молчит, а потом добавляет:

– Ну, не та самая картина, а ее точная копия. Не иначе как они повесили по картине в каждом номере… клоны, выдающие себя за искусство. Жуткое, штампованное… дерьмо!

Вот как? И в этом все дело?

– Меня от них тошнило, в буквальном смысле. Я собрала вещи и пулей вылетела оттуда, абсолютно не зная, куда мне податься. На улице я остановила такси и услышала, как называю водителю адрес в Ноттинг-Хилле.

– Вы поехали к вашему бывшему мужу? Почему не сюда, в Марчингтон-хаус?

– Да, к Ангусу. – Она смотрит куда-то в пространство. – Я сказала ему, что не могу оставаться в отеле, но не объяснила почему. Он бы не понял, скажи я ему о том, что нет никакой разницы между номером отеля и камерой в Геддам-Холле.

– Но… вы же разошлись. Он, наверное, считал, что…

– Что я убила наших детей. Да, он так считал.

– Тогда зачем вы поехали к нему? И почему он впустил вас к себе? Он ведь впустил вас?

Рейчел утвердительно кивает. Увидев, как она приближается ко мне, я напрягаюсь, но Хайнс лишь садится на дальнем краю софы, оставляя между нами почтительное расстояние.

– Я могла бы сказать вам почему, – говорит она. – Почему я повела себя так, и почему Ангус повел себя так. Но вне контекста это не имело бы смысла. Мне хотелось бы рассказать вам всю историю с самого начала, то, что я никому никогда не рассказывала. Правду.

Я не хочу это слышать.

– Можете снимать ваш фильм, – говорит она, и в ее голосе слышится прилив энергии; я не понимаю, разрешает она мне это или приказывает. – Не о Хелен Ярдли или Саре Джаггард – обо мне. Обо мне, Ангусе, Марселле и Натаниэле. Пусть это будет история того, что случилось с нашей семьей. Это мое единственное условие, Флисс. Я не хочу делить два или три часа, или сколько там потребуется, с кем-то еще, сколь достойным уважения не было бы их дело. Извините, если это звучит эгоистично…

– Но почему я? – растерянно спрашиваю я.

– Потому что вы не знаете, что думать обо мне. Я поняла это по вашему голосу, когда в первый раз говорила с вами, – в нем слышалось недоверие, сомнение. Мне нужно ваше сомнение – оно вынудит вас слушать меня, причем внимательно; вы же хотите узнать правду, не так ли? Едва ли кто умеет слушать. Лори Натрасс точно не умеет. Вы же будете объективны. В своем фильме вы не станете изображать меня ни беспомощной жертвой обстоятельств, ни убийцей, потому что я ни то ни другое. Вы покажете людям меня такой, какая я есть, покажете Ангуса таким, как он есть, покажете, как сильно мы оба любили Марселлу и Натаниэля.

Я встаю. Мне омерзительна решимость в ее пылающем взгляде. Я должна уйти отсюда прежде, чем она сделает за меня выбор.

– Извините, – твердо отвечаю я. – Я – не тот человек, что вам нужен.

– Нет, тот.

– Вы ошибаетесь. Вы бы так не считали, если б знали, кто мой отец. – Черт, я сказала это. Сказанного не вернешь. – Ладно, проехали, – бормочу я, чувствуя, что снова разревусь. Вот почему я расстроилась – из-за отца, а не из-за Лори. Лори здесь ни при чем, и потому это звучит не так жалко. Трагическая смерть отца – лучшая причина для слез, чем безответная любовь к законченному мерзавцу.

– Я пойду, – говорю я. – Мне не следовало сюда приходить. – Я хватаю сумочку, как будто действительно собралась уходить. И остаюсь там, где стояла.

– Мне неважно, кто ваш отец, – говорит Рейчел. – Даже будь он первым из присяжных, кто признал мою вину, или судьей, назначившим мне два пожизненных заключения… Впрочем, я сомневаюсь, что судья Элизабет Гейлоу – ваш отец, – улыбается она. – Как его имя?

– Он умер, – отвечаю я и снова сажусь. Я не могу говорить о своем отце стоя. Впрочем, я ни разу не пробовала. Я никогда не говорила о нем даже с мамой. Глупо, правда? – Он совершил самоубийство три года назад. Его звали Мелвин Бенсон. Возможно, вы не слышали о нем. – Хотя он слышал о вас. – Он возглавлял организацию «Охрана детства от…»