Комната с белыми стенами - Софи Ханна

Мои пальцы сжимаются вокруг ремешка перекинутой через плечо сумочки. Мне казалось, я захватила все, что только может понадобиться, но теперь я понимаю, что этого мало. Я просто не подхожу этому дому. Пусть у меня с собой цифровой диктофон самой последней модели, это не означает, что я знаю, что делаю здесь.

А что здесь делает Рейчел Хайнс? Неужели этот дом принадлежит ее семье? Или друзьям?

Мы могли бы стать друзьями? В детстве я часто говорила эту фразу отцу, когда проказничала, а он сердился на меня.

Как бы жалко это ни звучало, но я бы отдала все на свете, чтобы услышать это от Лори. Это было бы приятным разнообразием по сравнению с набившим оскомину «вы позвонили Лори Натрассу; оставьте ваше сообщение, и я вам перезвоню».

Я дала себе слово сегодня весь день ему не звонить и не думать о нем. У меня есть заботы и поважнее. Вроде того человека, что прислал мне карточку с шестнадцатью цифрами, который хочет, а может, и не хочет убить меня. Вроде той лжи, которую я сказала полиции.

Я заставляю ноги шагать дальше, в направлении парадной двери особняка. Уже собираясь нажать на кнопку звонка, замечаю вокруг нее каменные кольца, похожие на круги на воде. Сколько каменщиков трудилось над ними? Один? Десять?

Делаю глубокий вдох, набирая полную грудь воздуха. Трудно не ощущать свое ничтожество, когда стоишь перед дверным звонком, который выглядит так, как будто на его украшение потрачено больше времени и сил, чем на все другие места, где я жила, вместе взятые.

Этот дом слишком хорош для той, кто… Эта мысль приходит мне в голову прежде, чем я успеваю отогнать ее прочь. Заставляю себя довести ее до конца: той, что убила двоих своих детей. Разве я не так считаю? Или статья Лори так изменила мое представление о ней?

Я готова к тому, что мне придется немного подождать, но Рейчел Хайнс открывает дверь через считаные секунды после того, как я позвонила в звонок.

– Флисс, – говорит она. – Спасибо за то, что пришли.

Затем протягивает руку, и я пожимаю ее.

На ней голубые расклешенные джинсы и белая рубашка, поверх которой наброшено что-то вроде темно-фиолетовой шерстяной шали – правда, с рукавами и воротом. При этом ноги босые.

Она чувствует себя здесь как дома.

– Может, мне лучше обуться? – спрашивает она.

Чувствую, как к лицу приливает краска. Откуда она может знать, что я думаю? Или меня выдал мой взгляд?

– За долгие годы я научилась понимать язык тела, – улыбается она. – Можете называть это обостренным инстинктом выживания.

– По вам не скажешь, что вы нервничаете, в отличие от меня, – быстро говорю я. Лучше сказать ей это, чем промолчать и потерпеть неудачу. – Босые ноги означают спокойствие – по крайней мере, мне так кажется. Но… я не возражаю.

Да и какое право я имею возражать? Замолчи, дурочка. Я понимаю, что мной манипулируют. Мое признание было абсолютно ненужным.

– Это ваша интерпретация моих босых ног? Интересно… Первое, о чем бы я подумала – «у них пол с подогревом». И была бы права. Снимайте обувь и носки и увидите сами – ваши пятки как будто ласкает горячий песок.

Ее голос звучал проникновенно и нежно.

– Мне и так хорошо, – упрямо отвечаю я. Будь я параноиком, то наверняка решила бы, что все ее попытки установить со мной контакт призваны вывести меня из душевного равновесия. Кстати, а почему я использую условное наклонение? Ведь если вдуматься, именно так я считаю. «Параноик» – фу, какое уничижительное слово! На самом деле я просто осторожна.

Если не считать того раза, когда ты солгала полиции.

– Видите, насколько наш разум неспособен свободно мыслить? – спрашивает она. – Для меня крайне важно, что в этом доме есть пол с подогревом, причем куда более важно, чем для других людей. Для вас важна ваша нервозность. Возможно, из-за нее вы чувствуете свою ущербность. За десять секунд мы обе с помощью моих босых ног укрепили те мыслительные модели, которым намерен следовать наш разум.

Интересно, наш разговор и дальше будет таким же? Общаться с ней даже труднее, чем с Лори.

Ты не должна думать о нем, или ты забыла?

Она отступает назад, чтобы впустить меня в дом.

– Я нервничаю меньше, чем вы, потому что точно знаю: вы не убийца. Вы же не можете сказать этого обо мне.

Мне не хочется отвечать на это, и потому я оглядываюсь по сторонам. От увиденного у меня перехватывает дыхание. Огромный холл с блестящим мраморным полом, такие же полированные мраморные плинтусы, раза в три выше тех, что я когда-либо видела. Куда бы ни скользнул взгляд, его всюду ждет что-то красивое – например, колонна винтовой лестницы, верхний и нижний круги имеют посередине отверстие в духе творений Генри Мура или Барбары Хепуорт.

Люстра – настоящий водопад голубых и розовых стеклянных «слёз», шириной примерно в сам потолок. Две огромные картины маслом, висящие рядом, занимают целую стену. На обеих изображены парящие в воздухе женщины, с крошечными черными губами и развевающимися волосами. Рядом – два похожих на трон стула с резными деревянными спинками и сиденьями, обтянутыми мерцающей тканью оттенка лунного света. В углу скульптура, человеческая фигура, высеченная из розового камня. Струи воды удерживают над туловищем голову – белый мраморный шар. Шар крутится, струи воды стекают с него, словно прозрачные волосы. Но самое сильное впечатление на меня производит то, что можно назвать стеклянным ковром – прямоугольник из прозрачного стекла, беспорядочно усеянный золотыми и серебряными точками; он врезан в камень в центре холла и подсвечивается откуда-то снизу.

Пару секунд я пытаюсь себя обмануть, занимаясь самовнушением, – этот роскошный интерьер мне совсем не подходит, я нахожу его вульгарным и, более того, пределом безвкусицы. Затем я сдаюсь и признаю тот факт, что ради возможности жить в таком доме я отдала бы на отсечение правую руку. Или за возможность иметь друга или родственника, который позволил бы мне пожить в нем… Сегодня вечером, по совету полиции, я заночую у Тэмсин и Джо, где буду спать на жестком матрасе-футоне в их затянутой паутиной компьютерной комнате, в которой вдобавок дребезжат оконные стекла. Я ненавижу себя за это сравнение. Боже, какая же я жуткая, мелочная, малоприятная особа…

– Откуда вам знать наверняка, что я не убийца, – говорю я, дабы доказать, что Рейчел Хайнс – не единственная, кто способен делать неожиданные заявления.

– Я знаю, что я – не убийца, – произносит она.

– Венди Уайтхед. – Признаться, я не собиралась так скоро произносить это имя. Я не уверена, что готова узнать правду. Такая вот я охотница за истиной: пожалуйста, ничего мне не говорите, я слишком напугана. – Кто это такая?

– Я думала, вы прежде захотите что-нибудь выпить…

– Кто это такая?

– Медсестра. Точнее, была ею. Теперь уже нет.

Мы пристально смотрим друг на друга. Наконец я первой нарушаю молчание.

– Да, я что-нибудь выпью, благодарю вас.

Если я сейчас стану единственной, кому, кроме Рейчел Хайнс, известна правда о смерти детей, мне нужно к этому приготовиться.

Черт, не иначе как все это мне мерещится.

Я иду следом за ней на кухню. Обстановка здесь более небрежная, чем в холле, но все рано красивая: дубовый пол, обтекаемые белые рабочие поверхности из какого-то пористого камня, двойная керамическая мойка, полоска бледно-зеленого стекла, протянувшаяся с одной стороны вдоль пола, с пульсирующей под ней водой. Возле стены – кремового оттенка кухонная плита «Эй-джи-эй», раза в три длиннее всех плит, которые мне доводилось видеть. Скажем так, она лишь чуть короче микроавтобуса. Посередине – обшарпанный сосновый стол, а вокруг него – восемь стульев. Позади – стол-островок в форме слезы, его бока выкрашены в зеленый и розовый свет.

У ближней ко мне стены – фиолетовая софа без спинки, перед ней – подставка для ног ей в тон. И та и другая сделаны с тщательно продуманным изяществом. Вместе же они напоминают кривой восклицательный знак. На стене – календарь: все двенадцать месяцев, а каждому дню отведен небольшой прямоугольник. По верхнему краю надпись «Молочный календарь». Рождественский подарок от молочника? На нем что-то написано от руки, но я стою довольно далеко и не могу разобрать слова.

Над софой – три картины, на которых изображены полоски. Если долго смотреть на них, кажется, будто они изгибаются. Я пытаюсь разобрать карандашную подпись на нижнем краю ближней ко мне картины. Какая-то Бриджет.

Над «микроавтобусом» «Эй-джи-эй» – фотография в рамке. На фото – два молодых человека с веслами катаются в лодке по какой-то реке. Оба настоящие симпатяги. У одного серьезное выражение лица, темные волосы и приятная улыбка. Второй – блондин, явно осознающий свою сексапильность. Пара? Они познакомились в Кембридже, раз катаются в лодке? Относись я к числу тех, кому на каждом шагу мерещатся гомосексуалисты, плюс учитывая сногсшибательный интерьер дома, я бы сделала вывод, что он принадлежит им.