Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

Закрыв глаза и подавшись вперед, он вдыхал ее уютный, отдающий крахмалом запах, а потом провел губами вдоль напряженной линии шеи, и губы его чувствовали, как тонко бьется кровь в ее жилах. Он поцеловал ее там, а потом его губы медленно скользнули вверх, к скуле.

— Ты пахнешь миндалем, — шепнул он ей на ухо, в его причудливый лабиринт. — Ты помнишь? А я помню, как распускал твои волосы. Шпилек уже почти не было, но оставались одна или две, которые все еще держали волосы вверху, и я их вытащил, и волосы упали. Как шелк, только теплый и мягкий.

Она тогда сделала то же самое — провела руками по его длинным непослушным волосам. И Томас увидел, что она вспомнила, — по тому, как напряженно сжались ее кулаки, прогоняя память о том чудесном мгновении.

Сейчас шпилек и булавок было куда больше — наверное, сотни, царапающих кожу и туго захватывающих волосы, удерживая их в порядке и послушании. Но волосы девушки были слишком красивыми, слишком длинными и легкомысленно мягкими, чтобы избежать прикосновения его рук, несущих им свободу. Его пальцы скользили по прядям, вынимая шпильки, и вскоре шелковистая завеса упала ей на плечи.

— Да, вот так и было. — Мягкие пряди скользили меж пальцев, и он поднес их к свету, рассмотреть скучный, приглушенный цвет. Даже ее волосы казались серыми! — Кэт, это преступление. Что, бога ради, ты сделала с волосами?

— Шелуха грецких орехов. — Ее голос был как легчайший намек на мольбу о прощении.

— Прошу, не надо больше. — Он так любил огненный оттенок ее волос! Тогда он не смог зажечь светильники, чтобы рассмотреть эти волосы, в тот другой раз, когда распустил их. Ему хотелось сгрести их в охапку, как сноп пшеницы, и потянуть, запрокидывая ей голову так, чтобы раскрылись ее губы. Хотелось зарыться в них лицом, почувствовать их щекотание на своей груди.

Ему хотелось, очень хотелось. Хотелось получить от нее больше, чем он мог бы сказать.

Он хотел ее любви. Хотел ее доверия. Ее оправдания.

И он не мог перестать ее гладить. Медленно, легко, нежно. Ожидая, что страх и недоверие наконец уйдут. Его пальцы едва касались ее кожи. Прочерчивали обратный путь — вспоминая, отмечая мельчайшие перемены, что оставили эти годы, серебряную бледность, что омыла эту некогда сияющую кожу. Крошечные морщинки тревоги, которые подобрались к уголкам глаз.

И глаза ее закрылись, когда кончики его пальцев пробежались вдоль ее скул и прямой линии носа, а затем отправились в обратный путь. Большие пальцы прочертили изящный изгиб ее бровей.

И вожделение, чистое, беспримесное и первобытное, пробудилось в нем, бесследно унося способность мыслить. Он больше ничего не слышал, только глухое биение собственной крови отдавалось в его ушах.

— Ах, — сумел сказать он, и голос его как будто доносился из невообразимого далека. — Все те же брови.

Ее серые глаза широко распахнулись и на краткий миг незащищенной открытости потемнели, а потом она начала пятиться. Но он видел, что она знает, и уловил ее инстинктивный ответ. Почувствовал, как разливается жар под ее кожей.

— О Господи, Кэт! Что еще осталось прежним?

Глава 12

Она сгорала от унижения и досады. И было тут еще что-то, куда более сильное и властное. Влекущее. Он привлек ее к себе, жадно шаря взглядом по ее лицу. А потом и рукой. Подушечка большого пальца прошлась по ее бровям.

Она резко отвернулась, избавляясь от ласки, не давая ему выведать у нее новые тайны. Но он взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.

— Замечательно, что ты по-прежнему выщипываешь брови.

Тревога расцветала под ее кожей, вновь обретшей былую чувствительность.

— Это ваше воображение, мистер Джеллико. Никто в Англии не выщипывает брови.

Тогда он улыбнулся медленно и лениво. Взгляд полузакрытых глаз блуждал по ее фигуре.

— О да, конечно. Это мое воображение. Вполне определенно воображаю, что найду, стоит лишь приподнять твои очень практичные длинные юбки и провести рукой по ноге, начиная от высоких ботинок и выше, туда, где заканчиваются очень практичные скромные чулки. Коснуться чувствительной кожи твоих ног. О да, мое воображение рисует мне много всего.

Катриона почувствовала, как разгорается в ней ответный жар. Сжимает и расправляет кольца, как огромная змея, в глубинах ее естества.

— Прекратите.

— Как угодно, — благоразумно согласился он тихим загадочным шепотом. — Хватит воображаемых картин, лучше буду вспоминать. — Он склонился ближе к ее уху, чтобы голос его проник ей в самую душу. — Помню день, когда ты это сделала, — день, когда ты разрешила, чтобы айя Мины выщипала тебе брови и удалила волоски с кожи. Помню, какой ты выглядела в тот день, свежей и смущенной. А еще я помню, какой ты была потом, под чопорной закрытой одеждой, которую носила точно броню. Потом, когда ты пришла ко мне.

Томас склонился так близко к ее уху, что она чувствовала, как его теплое дыхание щекочет ее кожу.

— И я помню, что даже тогда, несмотря на мои восточные одеяния, я был Томасом Джеллико, а не Танвиром Сингхом. Потому что мне так нравилось. Думаю, понравилось и тебе. И я все время воображаю себе такие подробности — они сводят меня с ума — насчет всего прочего, что в вас осталось неизменным. — Его палец коснулся ее лба повыше глаз. — Но не тревожьтесь. Вашим тайнам ничто не угрожает, мисс Кейтс. Я унесу их с собой в могилу.

Их было так много — чувств и воспоминаний, которые она хотела бы вычеркнуть из своей жизни, — но Томас извлекал их из небытия, одно за другим. Ее слабости, поражения, мелкие приступы тщеславия — все они лежали на траве под солнцем, как извлеченные из могил гробы.

Разумеется, он заметил ее брови. Он, кто привык замечать мельчайшие детали и постигать их значение мимоходом, даже не думая. Маленькая уступка собственному тщеславию — она выщипывала брови, придавая им вид тонкой высокой дуги. Без задней мысли, без воспоминаний. Вряд ли она думала о Мине и бегуме. Заставляла себя не думать. Так было лучше. Безопаснее.

Но безопасность оказалась непрочной, как тонкий изгиб брови.

— Вы ошибаетесь. — Она сама понимала, как слаб ее голос, но он не возразил против ее очевидной попытки скрыть правду. Его, казалось, пронзила боль. Широко раскрытые глаза смотрели в никуда — блаженная агония святой на картине эпохи Возрождения, запечатленной в момент откровения.

Она обошла его кругом и быстро спряталась в святилище своей комнаты, захлопывая за собой спасительную дверь прежде, чем Томас успел прийти в себя и ее остановить. Или сказать что-нибудь такое, отчего ее кровь снова вскипела бы. В отличие от двери детской гостиной ее дверь запиралась на замок. Попытка обеспечить хотя бы подобие частной неприкосновенности, чтобы уберечься от всепоглощающего детского любопытства. Но она была прочная и надежная, ее дверь, и Катриона прислонилась к ней спиной, чтобы медленно осесть на пол, — колени предательски подгибались.