Императорские фиалки - Владимир Нефф

— Как ты умен, Ян, как прозорлив! — воскликнула Гана, когда они за завтраком прочли, вернее, проглотили, выпили глазами это сообщение.

— Прежде всего я обладаю здравым смыслом, — с достоинством ответил Борн, — полагаюсь на свой разум, и никогда, никто, ни в чем не собьет меня с толку.

Поразительно, до чего быстро округлились его щеки, ввалившиеся за последние две недели. Французы оставили Мец.

А пять дней спустя газеты сообщили, что западнее Меца разразилось сражение, длившееся девять часов. Французы разбиты наголову, их связь с Парижем прервана, войска отброшены обратно к Мецу. Французская армия сдала Шалон — крупнейшую военную крепость Франции, открыв тем самым дорогу на Париж, и немцы могут беспрепятственно продвигаться к столице. Мак-Магон со своими войсками отступил к Седану, откуда полчаса до бельгийской границы.

Третьего сентября было опубликовано прусское сообщение: «С половины восьмого утра 1 сентября под Седаном идет ожесточенный бой, мы непрерывно наступаем. Войска неприятеля почти полностью отброшены назад, в город». «Этот день, — писала «Этуаль Бельж», — войдет в историю человечества как один из самых кровавых. Свыше четырнадцати часов сотни тысяч людей убивали друг друга с яростью, неведомой в самые жестокие времена варварства. Земля от Кариньяна до Седана покрыта горами трупов».

На следующий день король Вильгельм послал своей супруге в Берлин краткую депешу: «Французская армия капитулировала, император Наполеон — мой личный пленник. Какой перелом в предопределении господнем!»

Между тем императрица Евгения бежала из Парижа в ландо своего зубного врача, американца доктора Эванса, который принял в ней участие после перелома в предопределении господнем, и мчалась к Сен-Жермену. Кроме Эванса, императрицу сопровождали друг его доктор Кран и фрейлина госпожа Лабертон. У ворот Майо карету остановил военный патруль, и командир спросил, куда они едут. Хладнокровный Эванс заслонил развернутой газетой лицо императрицы, которая едва не потеряла сознание от ужаса, и, делая вид, что погружен в чтение, раздраженно ответил:

— Я американец, еду с приятелями на уик-энд и прошу меня не беспокоить!

— Проезжайте, — ответил командир.

Они благополучно миновали Сен-Жермен, Пуасси, Триель. В Манте переменили лошадей и продолжали путь по направлению к Эвре. Там остановились напоить лошадей. В городке царило возбуждение, народ распевал марсельезу и кричал: «Да здравствует республика! Да здравствует республика!»

Невольно вспоминалось бегство Марии-Антуанетты почти восемьдесят лет назад. Она вместе со своим царственным супругом беспрепятственно проехала почти пятьдесят миль от Парижа, их задержали лишь в Варение. «Где задержат меня, — думала Евгения, — где мой Варенн, какой новый почтмейстер Друэ преградит путь карете и крикнет: «Стой!»?»

Спустились сумерки, лошади были измучены, кучер заявил, что дальше ехать невозможно. Эванс сунул ему стофранковую ассигнацию, и они продолжали свой путь. Тут лопнул валек. Эванс связал его старым недоуздком, и они снова покатили.

В Ривьер-Тибонвиле лошади уже совсем выбились из сил; пришлось переночевать в местной гостинице. Чтобы попасть в свои комнаты, надо было пройти через зал, переполненный пьяными, праздновавшими провозглашение республики. Императрица так ослабела от страха, что мужчинам пришлось поддерживать ее. «Почему никто не замечает меня, — удивлялась она, — где же мой Друэ? Ведь меня фотографировали, рисовали, лепили из глины, высекали из камня, отливали из гипса и бронзы. Разве мое лицо менее известно, чем лицо Марии-Антуанетты? Но ее узнали и задержали, а меня нет».

Она чувствовала себя оскорбленной, видела в этом ущемление своей популярности, исторических прав императрицы, первой, самой могущественной, красивейшей и элегантнейшей женщины Франции.

Дальнейший путь до Лизье и Довиля протекал без осложнений. Никто не побеспокоил императрицу и когда она поднималась на корабль, который должен был доставить ее в Англию. Никого не интересовало ее бегство, республиканское правительство приняло во внимание ее отъезд из Парижа, но не приказало преследовать, не выдало ордера на ее арест. Когда судно подняло якорь, набережная была пуста, нигде ни души, только доктор Эванс, зубной врач императрицы, помахал ей на прощанье.

Это произошло 6 сентября 1870 года. Спустя две с лишним недели Ян Борн получил из Вены заказное письмо такого содержания:

«Вена, Ротентурмштрассе, 21 сентября

1870 года

Милостивый государь, господин Борн!

Имеем честь сообщить Вам, что в результате заключительного расчета, который при сем для порядка прилагаем, мы позволили себе внести на Ваш текущий счет, у нас сумму 122 000 гульденов (прописью: сто двадцать две тысячи гульденов), что является чистой прибылью по сделке, совершенной нами по Вашему уважаемому распоряжению от 21 июля с. г. и за Ваш счет.

С глубочайшим уважением к Вам, милостивый

государь.

Всеобщий банк Чехии.

Приложение: Заключительный расчет».

Часть третья. Человек человека ищет

Глава первая НОВЫЙ «БЕХШТЕЙН»

Теперь, когда все волнения остались позади, Борн утратил всякий интерес к франко-прусской войне. У него не было оснований по-прежнему держать сторону пруссаков, и в то же время он не мог повернуться, как флюгер, и начать сочувствовать французам, первоначальные успехи которых приводили его в отчаяние; это было ниже его достоинства, да к тому же улыбчивый, но в то же время холодно-критический взгляд Ганы постоянно смущал его, когда он, забывшись, иной раз проявлял в ее присутствии малейшую человеческую слабость — тщеславие или самонадеянность, непоследовательность или ту мелочность, которую порой проявляют даже гиганты, даже самые незаурядные натуры. «Разберутся и без меня», — говорил он себе, бегло просматривая сообщения из страны, переживавшей тягчайшие испытания, страны, новое республиканское правительство которой и после поражения основных сил армии у Седана продолжало безнадежную борьбу.

— Теперь Олоронам наверняка не до фазанов, начиненных овсянками, — заметил он, когда пруссаки осадили Париж.

— Надо полагать, — согласилась Гана, одеваясь для выхода.

Одеваться для выхода ей приходилось очень часто; как у члена Американского клуба, у нее была теперь пропасть работы; обязанностей с каждым месяцем становилось все больше и больше. Воплощалась в жизнь давняя идея Войты Напрстека — основание женского приюта, и для этого устраивались благотворительные базары, сборы и лотереи. Несколько членов Американского клуба организовали его филиал — частную женскую профессиональную школу, названную «школой домоводства». Гана, единодушно избранная председательницей новой организации, взялась за это неблагодарное дело с энтузиазмом и непоколебимой энергией. Для нее важно было сохранить неприкосновенной светлую идею Американского клуба — не допустить извращения идеи Напрстека, а некоторые члены президиума были склонны превратить школу домоводства в школу женского рабства. Ученицы — девушки из состоятельных пражских семей, разумеется, — учились в школе домоводства готовить, шить и вышивать. Но Гана строго следила, чтобы, кроме этого, их обучали и другим дисциплинам, прежде недоступным женщинам, — литературе и философии преимущественно; при этом она часто наталкивалась на такое непонимание, что плакала от досады, снова и снова решая отказаться от поста председательницы: пусть, мол, эти консервативные гусыни делают все по-своему, по старинке. Оскорбляли Гану полным непониманием и ставили ей палки в колеса не только консервативные гусыни — крайне правые члены Американского клуба, — но и сторонницы левого крыла, в том числе ее тетушка Индржиша Эльзассова.

— Домоводство! Домоводство! — издевалась тетя Индржиша. — Вот он, милые вы мои, прекрасный плод американской эмансипации! Мы хотели освободить женщин от корыта и плиты, а сами открыли специальную школу домоводства!

Так говорила она, нападая на Гану, и оскорбительно смеялась в ответ на ее возражения, что хотя в школе домоводства девушек и учат готовить, но применяют только новейшие методы: варят на газе, в Папиновом котле, обучают пользоваться усовершенствованными, косо срезанными мутовками.

— Но почему девушки, почему одни только девушки? — приставала несносная тетушка. — Вот когда юноши начнут учиться варить на газе и пользоваться косо срезанными мутовками, тогда, Ганочка, я возражать не стану.

В середине января следующего года, ровно через сто семьдесят лет после того как первый Гогенцоллерн увенчал, свою голову прусской королевской короной, в Версале, перед воротами осажденного и уже совершенно обессилевшего Парижа было торжественно провозглашено объединение немецких народов и создание Германской империи под скипетром Гогенцоллернов. Чтобы подчеркнуть унижение поверженной Франции, Бисмарк избрал для этого торжества зеркальный зал Людовика XIV; приказав украсить его военными знаменами, он, одетый в форму кирасира, в присутствии князей, облаченных в мундиры, и высшего офицерства прочел от имени нового императора манифест к немецкому народу, гласивший, что цель, которой он добивался железом и кровью, достигнута: «Мы, Вильгельм, божьей милостью король прусский, в ответ на единодушную просьбу немецких князей империю после более чем шестидесятилетнего перерыва возродить и принять сан императора, возвещаем, что сочли своим долгом по отношению к нашей родине эту просьбу удовлетворить и императорский сан принять».