Гранат и Омела (СИ) - Морган Даяна

Дамиан, ненавидя себя за замешательство, замер.

Авалон побелевшими от напряжения пальцами вжималась в шкуру и сдавливала голые ноги так, как будто… не хотела, чтобы их развели коленом. В голове вспышкой возникла фантазия, как он это делает, и Дамиана передернуло от омерзения.

О, Князь мира сего!

Он забыл о ноже, пораженный догадкой, и быстро оглядел себя. Все так же наг, как Арам в царствие Князя.

Эта вёльва боялась отнюдь не смерти. Он понял, что угрожать ей убийством — бесполезно. Воображение снова озарилось вспышкой, подсунув другую возможность вывести ее на откровенное признание о планах трастамарской делегации, используя настоящий страх. Тот, что кривил ее губы в сдерживаемом крике, изгибал брови в выражении страха, холодил ее внутренности покрепче, чем мороз за стенами. Однако этот способ противоречил его ценностям. Тем ценностям, что заложили в него Симеон и Княжевы писания.

Дамиан вспомнил, как ходили слухи о храмовниках, пользующихся послушниками, принуждающих их к противоестественным страстям. Он не верил им. Не верил своим названным браться во сиянии Князя, потому что не мог даже представить, что кто-то из храмовников падет так низко, чтобы нарушить слово Княжево.

Пока однажды Симеон не взял его с собой по делам Храма в другой город. Там, однако, ему пришлось спешно сменить коня и отправиться обратно в Лацио по велению короля, и Дамиан остался ждать наставника в чужом Храме. Конечно, он верил, что нет разницы между домами Князя. Однако быстро понял, как ошибался, когда ночью в келью послушников спустился местный аббат. Воображение ярко нарисовало картинку из памяти: дребезжащая дорожка света от свечи и крепкая рука аббата, стискивающая маленькую руку заплаканного мальчика, что спал на соседнем от Дамиана тюфяке. Как только они покинули келью, мальчишки, затаившиеся до этого, как мыши в кладовой, стали шептаться о том, что скрывала вёльвская ночь. Вот только в тот раз никакие вёльвы не были причастны к людским деяниям.

Утром того мальчика нашли, разбившегося о скалы под стенами Храма.

Как только наставник вернулся, Дамиан доложил ему обо всем, что слышал и видел. По ранам невозможно было догадаться о реальной причине убийства. Если только не знать, куда смотреть. Дамиан знал.

Симеон долго молчал, то ли сомневаясь в правдивости слов подопечного, то ли не желая вскрывать нарыв, из которого неизбежно вытечет скандал. По итогу он поверил Дамиану и запустил процесс. Оказалось, что четверо послушников пропали без вести. Еще двоих им помогла найти местная шавка — раскопала ямы, из которых торчали детские кости. Два долгих месяца они допрашивали храмовников и послушников, сопоставляли несостыковки и прямые противоречия в их словах, чтобы в конце концов распутать этот порочный клубок. Трое храмовников участвовали в оргиях вместе с аббатом. Половина местных мальчишек побывала в их кельях.

Симеон побелел, как известняк, когда подписал приказ о казни грешников. Дамиан тогда с благоговейностью глядел на своего наставника и верил, что теперь-то все зло, запустившее щупальца в Храм, искоренено.

Однако он тогда опять ошибся.

Кровь окрасила мысли Дамиана алым, когда он вспомнил, как проткнул лицо своего инквизитора. Сам он был тогда капитаном, младшим из всего отряда, но только ему хватило наглости и благочестия взяться за меч, когда остальные стояли и смотрели, как инквизитор расшнуровывает штаны, вываливает возбужденный член и подтаскивает девчонку за ноги, чтобы оприходовать ее, как свинью.

Дамиан скривился, возвращаясь в настоящее из омута собственных мыслей. Он вдруг почувствовал, как горит кожа. Только после этого он осознал свое тело и понял, что сжал кулаки. Костяшки побледнели. С трудом расслабив руки, он тяжело вздохнул и нехотя сказал:

— Этого можешь не бояться. Я сказал правду в том доме.

Она затихла, однако все так же дрожала, глядя на него черными влажными глазами, полными застывших слез и недоверия.

— Не могу обещать, что не убью тебя, если ты мне хоть еще раз солжешь, но пользоваться тобой я не стану.

— Что тебе помешает? — пробормотала она осипшим голосом. — Ты мужчина.

— Справедливо замечено, ­— хмыкнул Дамиан и, откинувшись назад на ножки стула, прикрыл причинное место лисьей шкурой. Виски пульсировали, но он не смог сдержать улыбку, искривившую его губы. — Что ж, в наблюдательности тебе не откажешь.

Его веселость явно удивила Авалон: она перестала так яростно обнимать ноги и плакать. Дамиан и сам не знал, почему ее слова так его насмешили. Возможно, причина крылась в его воспоминаниях, а, возможно, всему виной жар — он чувствовал, как ему стремительно становится хуже. Страх, злость и желание убивать отхлынули, оставив его уставшего и обессиленного в задрипанной хибаре наедине со странной вёльвой. Дамиану казалось, что от его кожи исходит пар, и, чтобы не уснуть, он перевел взгляд на разбитую чашу. Он очень хотел пить. Не будь там яда, он бы выхлебал этот отвар за милую душу.

— Там нет яда. Если бы мне нужно было тебя убить, я бы не стала тащить твое тело до хижины по сугробам и льду, — произнесла Авалон сдавленно, но все же с укором.

Дамиан удивленно посмотрел на нее. Ведь не прочитала же она его мысли?

— Проще было оставить тебя умирать в деревне.

Это что, обида?

Дамиан внимательно разглядывал ее, пытаясь отыскать хотя бы малейший след порчи от граната. Но сколько он ни всматривался в ее резкие черты, скользил взглядом по обнаженной коже шеи, рук и ног, не видел в ней никакого уродства, разве что кроме внутреннего.

— Ты меня спасла? — недоверчиво спросил он.

Она встретила его вопрос обиженным выражением лица, как будто спрашивая, совсем ли он дурак или прикидывается.

Дамиан огляделся. Маленькая хижина, погруженная в полумрак, напомнила ему о той съемной комнате, в которой мать принимала гостей. Неприятное чувство зарылось в его волосы вместе с порывом сквозняка. Он поежился и старательно перевел мысли в другое русло, только бы не вспоминать эту продажную женщину.

Авалон наклонилась и бросила в огонь еще одно полено, — по комнате разнесся запах пепла и тлеющего дерева — послав в дымоход вихрь оранжевых искр. Кожа Авалон сделалась бронзовой в неровном свете пламени. Дамиан увидел, что влажные то ли от слез, то ли от пота пряди облепили ее тонкую шею и открывшееся плечо, точно ядовитые змеи. Он поерзал на месте, сглотнул сухость во рту и задумался, чего ждет. Ему хотелось пить, заглушить боль во всем теле, а потом хорошенько выспаться. От тепла и собственного жара его клонило в сон и дурманило мысли. Чтобы окончательно не вырубиться наедине с вёльвой, он проронил:

— Ты солгала мне при первой встрече.

Авалон обернулась.

— Ты и сам рад был обмануться.

Дамиан едва не хмыкнул. Она опять как будто прочитала его мысли, ведь он еще со свадьбы почувствовал, что что-то не так.

— Твоя маскировка, если честно, полное говно, — признался он. Голова кружилась, и Дамиан дал волю своей усталости. Он прикрыл глаза, всего на мгновение, и откинул голову назад, разминая шею. Плечо тут же взорвалось свежей болью, и он сдавленно промычал.

— А ты на нее все равно купился, Горлойс. — Имя брата обожгло Дамиана, и он едва сдержался, чтобы не вздрогнуть.

Он открыл глаза и уставился на Авалон.

— Ты и Симеона не видела, так? — спросил он без обиняков, стараясь не показать, как застало его врасплох чужое имя.

Он уже знал, что убьет ее прежде, чем она опять солгала:

— Видела. Я же говорила, что знаю, как его найти.

Дамиан кивнул. Он должен был ослабить ее бдительность, показать, что верит, но на самом деле обратился к внутреннему пламени — своей вере. Она горела в нем белым огнем, и он обратился к этому огню, чтобы укрепить собственную решимость. Эта вёльва действительно сильно отличалась от всех, с кем ему прежде довелось встретиться, но в конце концов это совершенно не имело никакого значения. Если бы это была королева-блудница, он бы сохранил ей жизнь лишь для того, чтобы найти Симеона и потом дотащить ее до Лацио и сжечь. Но ему попалась бестолковая придворная дама. Будь ему не так дурно, он бы уже выпытал из нее всю необходимую информацию и выпотрошил прямо здесь.