Страсть Северной Мессалины - Елена Арсеньева

– Ну что, моя дорогая? – как бы невзначай спросила Екатерина подругу. – Как ты находишь этого Васильчикова? Как думаешь, каков он?

Подразумевалось – в постели.

Прасковья равнодушно пожала плечами. Велико искушение было вот так сразу ляпнуть Екатерине, что думать нечего, ей доподлинно известно, как приступает корнет к делу, как ведет сражение, как сдается в плен и какие стоны испускает при полной и окончательной капитуляции, однако не стоило вот так сразу открывать все карты. Недавно до Прасковьи дошла весть, что ее прозвали при дворе дешевеньким кольцом, который каждый на палец может надеть. Довела до нее эту весть сама Екатерина, именно поэтому Прасковья и решила сейчас немножко построить из себя девушку… ну хоть на минуточку, хоть на самую чуточку!

– Откуда мне знать? – произнесла чуть ли не с зевком. – Конечно, коли ты велишь, Като, я узнаю о сем в два счета.

– Неужто в два? – усмехнулась императрица. – Нет, так дело не пойдет! Мне подробности надобны.

– А, стало быть, велишь? – воодушевилась Прасковья.

– Велю! – отчаянно махнула рукой Екатерина. И уже тем же вечером предмет разговора был отведен на обследование к лейб-медику Роджерсону, а затем Прасковья со всей ответственностью приступила к исполнению государственного задания. И если Васильчиков и был несколько изумлен, обнаружив, что прелести «первой отведывательницы блюд дворцовой кухни» (это прозвище очень скоро пристанет к Прасковье, как банный лист, иначе ее будут называть пробир-статс-дамой) ему уже знакомы, то у него хватило ума сохранить это открытие при себе и отдаться делу со всем старанием, поскольку не так уж прост был наш герой и отлично понимал, что два события – подарок императрицы и визит «пробир-статс-дамы» – меж собою тесно связаны.

Наутро Прасковья досконально описала умирающей от любопытства Като стати и манеры Васильчикова, а вечером корнета ввели, одетого в шлафрок и с томиком Вольтера в руках, в опочивальню императрицы. Предполагалось, молодой человек явился почитать ей на ночь творения великого циника. До чтения, увы, дело не дошло; и какое же счастье, что Екатерина Алексеевна, еще в бытность свою великой княгиней, много чего, Вольтерову перу принадлежащего, прочла, а не то так бы ей и оставаться незнакомой с его творчеством!

Наутро Екатерина вышла из опочивальни в прекрасном настроении, однако его мало кто разделил. Может быть, потому, что никто, кроме нее, не провел с Васильчиковым ночи.

Барон Сольмс доносил своему повелителю: «Я видел этого Васильчикова и узнал его, так как раньше мы часто встречались при дворе, где он не выделялся из толпы. Это человек среднего роста, смуглый и довольно красивый. Он всегда был очень вежлив со всеми, держал себя тихо, застенчиво, что сохранилось в нем и до сих пор. Он как бы стесняется ролью, которую играет… Большинство состоящих при дворе относятся к этому делу неодобрительно. Среди всех большой переполох. Они ходят как в воду опущенные, задумчивые, хмурые. Все свыклись с графом Орловым – он им покровительствовал, ласкал их. Васильчикова никто не знает; неизвестно еще, будет ли он иметь влияние, подобно своему предшественнику, а также в чью пользу он его употребит. Императрица пребывает в наилучшем расположении духа, весела и довольна, у нее на уме только праздники да увеселения».

Ах, кабы знали придворные, которые «ходили как в воду опущенные», что Васильчиков – только первое звено в той длинной череде фаворитов, которых будет при русском дворе видимо-невидимо, считано-несчитано…

Ни в постели императрицы, ни при дворе Васильчиков не задержался. Как выражались на сей счет люди образованные, по-латыни разумеющие, saltavit et placuit: выскочил и успокоился – вдобавок удалился он от двора очень богатым человеком и вскоре удачно женился. Однако и спохватившийся Орлов, готовый на все ради того, чтобы вернуть любовь и доверие императрицы, своего не добился. На небосклоне взошла новая звезда – появился Григорий Александрович Потемкин…

Еще в самые молодые года этот человек не раз говорил друзьям, что ему лишь бы только стать первым, а будет ли он генералом или архиереем, значения не имеет. Ну что ж, он побывал генералом… правда, в архиереи не попал, а впрочем, потеряв по неосторожности фельдшера-коновала глаз, Потемкин едва не ушел в монастырь!

Но рок судил иначе.

Да, этих двух великих людей привлекла друг к другу судьба. Потемкин был среди участников знаменитого переворота 1762 года, так что и ему, как, впрочем, и Григорию Орлову (хотя и не в такой степени!), императрица оказалась обязана троном, тем паче что служил-то Потемкин в Ропше, как раз там, где «скончался от удара» злосчастный Петр Федорович. Потом Потемкин был послан в Швецию с донесением королю Густаву о свершившейся перемене власти, вернулся, получил пост обер-секретаря Синода… И тут Потемкин остался без глаза, что он воспринял как самый мрачный знак судьбы, и решил уйти от мира.

По словам бытописателя тех времен, «целых восемнадцать месяцев окна были закрыты ставнями, он не одевался, редко с постели вставал, не принимал к себе никого. Сие уединенное прилежание при чрезвычайной памяти, коей он одарен был от природы, здравое и не рабское подражание в познании истин и тот скорбный образ жизни, на который он себя осудил, исполнили его глубокомыслием».

Но еще больше исполнили они глубокомысленным интересом к судьбе Потемкина государыню-императрицу, которая давно уже положила на него глаз (ну никуда не деться от каламбуров!), ибо, несмотря на увечье, Григорий Александрович был чрезвычайно хорош собой, а черная повязка придавала ему вид интригующий и до того волнующий, что императрица слишком часто начала видеть сего подданного своего в грешных снах. И натурально, захотела, чтобы сны сии стали явью.

Понятно, кому было поручено вернуть потерянного к мирской жизни. Ну конечно, графине Брюс! Однако Потемкин дом свой держал на запоре и никого туда не пускал, дверей никому не отворял. Но слаб человек, а зов плоти силен. Григорий Александрович был от природы одарен мощным мужским началом и долго бороться с собственной натурою не мог. Прасковья же Брюс справедливо рассудила, что всякая крепость рано или поздно сдается, а потому по ночам, когда бес искушает человека всего сильнее, принялась ездить мимо дома Потемкина взад и вперед, и бомбардировала его нежными записочками, и высаживала десант на крылечко, и приникала к двери, сладострастно мурлыча в щелку и умоляя отворить, отворить, отворить…

Ну да, слаб человек, а бес силен! Потемкин в не считано который раз подтвердил эту истину, однажды открыв-таки дверь Прасковье и немедленно очутившись в ее объятиях. Придя в неописуемый восторг при знакомстве с могучей оснасткой сего Циклопа, а пуще – от галантности и неутомимости его, графиня Брюс чуть живая воротилась утром во дворец и немедленно рухнула на первое попавшееся канапе: ноги ее не держали. Поглядев на ее нацелованный рот и заглянув в счастливые, затуманенные глаза, Екатерина принялась хохотать: