Страсть Северной Мессалины - Елена Арсеньева

– Ну что? – послышался раздраженный женский голос, и в окне кареты отдернулась кожаная завеса. – Чего тьма такая? Неужто спят все?

– Беда, Анна Степановна, – обескураженно проговорил Захар Константинович. – Дворец-то заперт наглухо! Там и нет никого. Нас никто не ждал!

– И что, нам даже ворота не откроют? – сердито спросила Анна Степановна.

– А проку-то, душенька графиня? – плачущим голосом воззвал Зотов. – Ворота откроют, а двери-то заперты! Неужто окна бить станем?

– М-да… – протянула «душенька графиня». – Окна бить не стоило бы…

Она отвернулась, и из глубины кареты послышался невнятный разговор. Наконец Протасова снова приникла в окошку:

– Давайте поворачивать в Эрмитаж. Глядишь, там приют найдем.

Зотов кивнул и побежал к передку кареты, приговаривая:

– В Эрмитаж, слышь ты! Гони в Эрмитаж!

– Чего тут гнать-то? – огрызнулся смертельно уставший кучер, с усилием поворачивая такую же замученную упряжку. – Рядышком все!

Скоро шестерка, вяло потрусив по набережной, подвезла карету к Эрмитажу, однако и в окнах этого дворца царила полная тьма, и вокруг точно так же веяло безлюдьем, как и от Зимнего.

– Мать честная! – сердито сказала Анна Степановна. – Ну вовсе податься некуда! Это что ж на свете белом деется, а?

– Свет давно уже не белый, а черный, душа моя, – послышался рядом с ней негромкий голос. – Черным-черно кругом, хоть глаза выколи!

Анна Степановна жалостливо вздохнула, потому что прекрасно понимала: ее спутница ведет речь отнюдь не о сгустившейся октябрьской ночи.

– Что ж делать будем, а? – спросила она, как бы ни к кому не обращаясь. – Где голову преклоним? Неужели обратно в Петергоф двинемся?

– Думать нечего! – выкрикнул кучер, который от нелепости такого предположения даже позабыл о необходимой почтительности. – Лошади вот-вот падут! И сюда-то еле доплелись, а уж снова такой же конец отмотать – и думать нечего!

– Что ж, в карете спать станем? – плаксиво вопросила Анна Степановна. – А? Что скажешь, государыня-матушка?

– Пусть эти двое взломают дверь, – приказала Екатерина. – Вот и вся недолга. Найдут какую-нибудь боковую – и взломают. Тогда войдем в Эрмитаж и там заночуем.

– Ай, матушка, а кто ж нам прислуживать станет? – возопила Анна Степановна.

– Не велика барыня, сама себе прислужишь, – последовал ответ. – И довольно, не пищи. И без тебя тошно.

Голос ее задрожал, и Анна Степановна немедленно перестала причитать. Выйдя из кареты, она передала приказание Зотову и кучеру. То ли оба они уже смертельно устали, то ли понимали, что императрица дошла до предела терпения, но спорить не стали, а покорно отправились ломать боковую дверь. Против ожидания, это удалось сделать довольно споро: что камердинер, что кучер были мужиками ражими, и усталость оказалась нипочем. Не прошло и нескольких мгновений, как двери в темное нутро Эрмитажа отворились.

Женщины вошли. Зотов, держа в руках две плошки, взятые из кареты, семенил впереди, и пламя почти догоревших свечей бросало страшные, изломанные тени по стенам. Графине Анне Степановне очень хотелось начать взвизгивать и бояться, однако было не до того: спутница, которую она вела под руку, уже едва шла и с каждым шагом качалась, что былина на ветру. Наконец-то добрались до какой-то комнаты, где по стенам стояло два дивана.

– Довольно, – неживым голосом проговорила Екатерина. Она отстранилась от Анны Степановны, добрела до дивана и повалилась на него. Посидела мгновение, потом легла, подложив руку под щеку и свернувшись клубком.

– Матушка, ты б хоть разделась… – начала было графиня Анна Степановна, однако тут же и осеклась: до нее донеслось тяжелое дыхание ее спутницы, с каждым вздохом становившееся все ровнее.

– Уснула? – с надеждой выдохнул Зотов, вытягивая шею и пытаясь что-то различить в темноте.

– Вроде бы, – прошептала Анна Степановна. – Ну, иди с Богом, Захар Константинович. Одну свечку оставь пока. В соседней комнате ляжешь, у дверей.

– Как скажете, душенька-сударыня, – покорно кивнул Зотов, отчаянно зевая. – Вот только помогу там с лошадьми – и тотчас явлюсь.

Он вышел за дверь, поставив плошку со свечой прямо на пол.

Графиня Анна Степановна тяжело опустилась на свободный диванчик, который испуганно закряхтел под нею, и принялась стаскивать тяжелые от грязи – выгваздалась, пока шли по садовой дорожке к сломанной двери, – башмаки. Пошевелила усталыми ногами, приготовилась было лечь, но тут же вспомнила, что императрица уснула, не разувшись.

С усилием поднялась, сделала несколько шагов, поджимая пальцы на ледяном полу. Откинула полу подбитого мехом плаща, которым с головой накрывалась спящая, но только взялась за каблучок коротенького сапожка, как Екатерина вдруг пробормотала:

– Сашенька, свет мой… Солнышко… Ну вот и вернулся, а сказывали про тебя страсти всякие! Ну, иди ко мне, радость моя ненаглядная!

Она тихо, нежно засмеялась, а потом дыхание ее стало легким и ровным, словно у женщины, которая уснула в объятиях своего возлюбленного.

Анна Степановна выпустила из рук каблучок и осторожно отошла от спящей.

Тихо-тихо, чтобы ни одна пружинка не скрипнула, опустилась на свой диван. Прилегла, вслушиваясь в тишину. Сердце у нее колотилось, как сумасшедшее.

Свеча вдруг затрещала, готовая погаснуть.

– Сашенька, не уходи!.. – послышался испуганный стон.

Графиня пальцами схватила фитиль и загасила свечу, не обращая внимания на ожог. Снова легла, и скоро ее локоть, подложенный под щеку, стал мокрым.

Она плакала – тихонько, украдкой, не всхлипывая. Да что всхлипывать – она и дышать не станет, только чтобы не разбудить свою несчастную подругу, несколько дней назад похоронившую юношу, которого она любила, быть может, больше всех своих многочисленных возлюбленных.

«Господи! Пусть она проспит подольше! – мысленно взмолилась графиня Анна Протасова. – Пусть хоть во сне снова с ним встретится!»

…Екатерина проснулась и долго не могла понять, где находится. На соседнем диванчике свернулась калачиком Анна Протасова, а из-за двери доносился раскатистый храп. Так храпел только камердинер Захар.

Екатерина откинула плащ и увидела, что башмаки облеплены подсохшей землей. Смутно вспомнилось, как они с Анной шли через ночной парк, скрипящий голыми ветвями и пахнущий опалой листвой. Дождь бил в лицо и мешался со слезами.

Она провела пальцами по лицу. Щеки были еще влажны.

Медленно поднялась, подошла к высокому окну.

Боже мой, за эту ночь землю припорошило снегом! Все белым-бело, точно саваном покрыто. Мертвая, мертвая земля. А ведь впереди зима, и этот первый, еще легкий снег скуют тяжелые оковы сугробов и морозов.