Европа перед катастрофой. 1890-1914 - Барбара Такман

Ханна же видел в Мак-Кинли не шоколадный эклер, а Лоэнгрина, и был убежден в том, что сможет обеспечить его номинацию, если его соперники будут разделены и не объединятся вокруг одного из лидеров – прежде всего Рида, единственного человека, пригодного на пост президента. Ханна в то же время понимал, что несгибаемая натура Рида не позволит ему пойти на уступки ради приобретения сторонников. И он был прав. Восточные лидеры, видя, что лагерь Рида не предлагает никаких стимулов и приманок, предназначили свои голоса другим претендентам. Рид действительно ничего не делал для привлечения сторонников. Когда политический вожак из Калифорнии попросил место для человека из своего штата в Верховном суде, Рид отказался содействовать, сказав, что номинация ничего не стоит, если должна сопровождаться сделками. Калифорнийский босс вскоре появился в команде Ханны. Когда губернатор Мичигана Пингри, командовавший всеми делегатами из своего штата, приехал в Вашингтон, чтобы встретиться с Ридом, Олдрич с большим трудом уговорил спикера покинуть свое кресло в зале заседаний и спуститься в офис, где его давно поджидал гость. Когда Рид наконец пришел в кабинет и Пингри изложил ему свои взгляды на свободное обращение серебра, спикер, для которого эта проблема была малопонятна, сразу же сказал об этом. «Пингри хотел поддержать Рида, – говорил потом Олдрич. – Он ушел ни с чем и предложил свою помощь Мак-Кинли».

Рид все понимал, но не мог поломать свою натуру. «Некоторым людям свойственно всегда стоять прямо, – говорил он. – А некоторые люди, даже очень богатые и высокопоставленные, почему-то любят прогибаться и ползать».

Когда Рид мастерски разнес в пух и прах проблему свободного и дешевого серебра, которая имела отношение в большей мере к классовой борьбе, а не к денежному обращению, Рузвельт с энтузиазмом написал ему: «О Господи! Я все отдал бы за то, чтобы вы стали нашим знаменосцем». Временами, правда, Рид и «весьма раздражал» Рузвельта, не желая поддержать его планы создания большого военно-морского флота. «Честное слово! – жаловался Рузвельт Лоджу 56. – Мне думается, что Риду следовало бы обратить внимание на ваши и мои пожелания». Напрасно было ожидать этого от человека, не «обращавшего внимания» ни на чьи пожелания. К неудовольствию Лоджа, Рид отказался «пообещать должности и в правительстве, и ниже, а также выделить ассигнования для заманивания делегатов с Юга». Ханна, купавшийся в деньгах, активно скупал на Юге и белых, и черных республиканских делегатов. «Они были за меня, пока не началась скупка», – говорил Рид.

Он не отличался сангвинизмом и перед съездом написал Рузвельту о намерении заняться частной адвокатской практикой. «Одним словом, мой дорогой мальчик 57, я устал от всего этого и хочу быть уверенным в том, что синдикату (имеется в виду сообщество Мак-Кинли) не придется оплачивать мои долги… Кроме того, грозди винограда теряют в цене и киснут и вся эта история похожа на фарс».

В июне в Сент-Луисе Лодж выступил с речью на номинации. Рид набрал 84 голоса при первой баллотировке, а Мак-Кинли – 661 голос. Грозди винограда Рида явно теряли в цене.

Президент Кливленд также был отвергнут на съезде демократов, отдавших предпочтение амбициозному 36-летнему конгрессмену из Небраски, прославившемуся ораторским умением воздействовать на толпу и одарившему участников конвента самой пламенной и запоминающейся риторикой со времен знаменитого воззвания Патрика Генри «Дайте мне свободу, или дайте мне смерть»: «Отстаивая правое дело, более священное, чем свобода… не надо надевать на трудящихся терновый венец. Не надо подвергать человечество распятию на золотом кресте». Когда истерия закончилась, губернатор Альтгельд обратил свое «уставшее лицо» к Кларенсу Дарроу и, лукаво улыбаясь, сказал: «Я задумался над смыслом речи Брайана. А о чем он говорил?»58

Президентская избирательная кампания разожгла эмоции и взаимные чувства ненависти. Сторонники серебра возненавидели патриотов золота, народ – интересы большого капитала, фермер – железнодорожников, отбиравших у него доходы высокими транспортными тарифами, маленький человек – банкира, биржевого спекулянта и держателя ипотеки. Республиканцы опасались, что после хомстедского и пульмановского насилия победа демократов приведет к краху капиталистической системы. Фабриканты предостерегали рабочих: если изберут Брайана, то «утром в среду раздастся последний заводской гудок»59. Даже журнал «Нейшн» выступил в поддержку Мак-Кинли. Когда он победил, бизнес успокоился, убедившись в бесперспективности социального протеста. «Эра Марка Ханны 60, – написал один современник, – ознаменовала кульминацию в вызывающем и наглом поведении сильных мира сего. Я хорошо запомнил очаровательную бульдожью манеру, с которой Ханна защищал неограниченную власть частных монополий… Это вряд ли повторится с такой же бесстрашной наглостью когда-либо еще».

Арена теперь освободилась для другой битвы, в которой решится судьба и Рида, и его страны. Кливленд не поддался давлению, когда конгресс принял резолюцию, признающую кубинских повстанцев воюющей стороной и разрешающую продажу им вооружений. Резолюция «лишь отражает мнение выдающихся джентльменов, проголосовавших за нее», объяснял он, а поскольку полномочиями признавать или не признавать кого-либо обладает лишь исполнительная власть, то она воспринимает ее как «рекомендацию», которая «никак не меняет позицию правительства». Теперь его место занял Мак-Кинли, и хотя он лично был против войны с Испанией, у него еще не выработалась привычка следовать своим убеждениям. В Испании премьер-министр Кановас был мертв, там правили более слабые властители. В Нью-Йорке Уильям Рэндольф Хёрст, скупивший «Джорнал», осваивал издательский опыт редактора «Дейли мейл», первой в Англии газеты стоимостью полпенса. Когда его спросили «Что продает газету?», он ответил кратко и понятно: «Война»61. Хёрст рьяно помогал спровоцировать войну публикацией страшных историй об испанских зверствах, героизме кубинцев, предопределении и долге Америки, в немалой степени его подстегивала и борьба за тиражи с Джозефом Пулитцером, издателем «Уорлда».

Новым фактором мировой политики стала победа Японии над Китаем в локальной войне 1895 года, заставившая всех признать Японию восходящей державой на Дальнем Востоке, а кайзера Вильгельма II – изобрести die Gelbe Gefahr, «желтую угрозу». Военно-экономический взлет Японии напомнил о насущной необходимости Перешеечного канала и подтвердил обоснованность выводов капитана Мэхэна о важном значении для его обороны Кубы в Карибском бассейне и Гавайев в Тихом океане. В серии статей в 1897 году Мэхэн доказал, что Карибское море является стратегическим военным перекрестком, который можно контролировать с Ямайки или Кубы, но с точки зрения общей ситуации, ресурсов и расстановки сил Куба, безусловно, имеет «бесспорные преимущества».

Такое же мнение высказал в сенате Лодж, повторив аргумент о «необходимости» Кубы для функционирования канала. Для сенаторов, больше заинтересованных в материальных ресурсах, а не в стратегических преимуществах, Лодж красочно описал «великолепное расположение» острова… хотя и малонаселенного, но «беспредельно плодородного» и предлагающего прекрасные возможности для инвестиций американского капитала и поставок американских товаров. Рузвельт, у которого не имелось аналогичного форума, растолковывал те же самые доводы в любой доступной аудитории. Но одному выдающемуся слушателю не понравилась громогласная пропагандистская кампания Лоджа и Рузвельта.

Чарльз Уильям Элиот, президент Гарвардского университета, гордости Новой Англии, выступая в Вашингтоне по острой проблеме международного арбитража, осудил доктрину «джингоизма» как «агрессивную»62. Она присуща странам, в которых всегда существовал «милитаристский класс», говорил он, и «абсолютна чужда американскому обществу… хотя некоторые мои друзья и пытаются представить ее в виде патриотического американизма». Затем он изложил принципы, отличающие Америку от старых наций. «Создание военно-морского флота и огромной регулярной армии… означает отказ от сугубо американских ценностей… Строительство флота и особенно линейных кораблей есть английская и французская политика. И она никогда не должна быть нашей». Американская политика всегда основывалась на нравственной силе мира, в то время как джингоизм является порождением грубой физической «драчливости человека». Элиот намеренно назвал Лоджа и Рузвельта «джингоистами», а в частном порядке, как говорили, обозвал их еще «дегенеративными сынами Гарварда»63.

Элиот был бесспорным авторитетом 64. Он был потомком Элиотов и Лайманов, обосновавшихся в Новой Англии еще в XVII веке, и принадлежал к клану людей, считавших себя лучшими из лучших. «Элиза, – осуждающе говорила госпожа Элиот подруге, когда та вступила в епископальную церковь, – и ты опускаешься на колени и называешь себя несчастной грешницей? Ни я, никто из членов моей семьи никогда не сделал бы этого!»65 Его отец был мэром Бостона, конгрессменом и казначеем Гарварда и в этом качестве – членом «семиглавой корпорации», правления Гарвардского университета, названного одним британцем «правительством семерых кузенов». Он уже сам прослужил четверть века президентом Гарварда, выдержав битву с традиционалистами за превращение колледжа из захолустного заведения XVIII века в современный университет. На протяжении всего этого времени, по словам Хайда, президента Боудин-колледжа, Элиота «не понимали, представляли в ложном свете, о нем злословили», и Элиот сам признавался, что во время публичных выступлений тех лет «меня не покидало чувство, что я обращаюсь к враждебной аудитории». Но это его не останавливало: он был по натуре бойцом и никогда ни перед кем не заискивал. Ростом более шести футов, со «спиной гребца» и «скульптурной, словно высеченной в камне головой», Элиот обладал «благородной, импозантной внешностью» человека, рожденного повелевать. Земляничное родимое пятно, покрывавшее одну сторону лица и кривившее губы в надменно-презрительную усмешку, с детства приучило его к одиночеству. Тем не менее вопреки и этому недостатку, и тому, что он был профессором химии, ученым, его назначили президентом Гарварда в возрасте тридцати пяти лет. Идеалом человека в его представлении было «сочетание джентльмена и демократа». Он был непоколебим в том, что считал правильным и справедливым. Когда ведущего игрока исключили из университетской бейсбольной команды за плохую успеваемость, рассказывали, будто Элиот заметил: невелика потеря, он и на поле обманывал. «Он же делал вид, что бросает мяч в одном направлении, а бросал его – В ДРУГОМ!» – объяснял профессор.