На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

Цаплина спросила:

— Ты что, не зайдешь к Вале?

— Как-нибудь в другое время. Отвык я от всех вас. — И, чтобы сказать еще хоть что-то, я добавил: — Смотри-ка, что с Ларисой Чубуковой… Она ведь кровь с молоком! Здоровенькая, крепкая!.. Я думал, нервы — это только у тоненьких.

— Ты пошел?

— Ага. Привет всем. Всей сто двадцатой.

Было уже лето, четвертый курс кончился. Все разъезжались на каникулы. В сто двадцатой комнате остались двое: Валя и Лариса Чубукова. Их жизненные нитки соприкасались в последний раз.

Валя штопала крохотную дырку на кофточке.

Лариса собирала чемодан.

— Я, Валя, заявление подала.

— Какое? — спросила Валя. Она не поднимала головы от штопки.

— Я на будущий год не буду жить в сто двадцатой. Хочется в какую-нибудь другую комнату.

— Это из-за меня?

Лариса Чубукова не ответила. Минуту спустя сказала:

— Мне ведь и врач… тоже советовал сменить комнату, приятелей…

— Лариса…

— Что?

— Лариса, мне очень жаль, что так получилось… Что ты меня не любишь.

Лариса усмехнулась:

— Я, в общем-то, уже равнодушна. И нельзя сказать, что я тебя не люблю… Но переехать мне все-таки лучше.

— Лариса, да ведь меня-то не будет здесь.

— Почему?.. Ах да: молодые супруги. Как это я не сообразила.

— Павлик ходил в деканат, разговаривал там и добился.

— Молодец! Он у тебя молодец.

— С самого начала пятого курса у нас будет отдельная комната.

Лариса Чубукова на секунду задумалась, но тут же сказала:

— Нет, я все равно отсюда уйду.

— Почему?

— Так лучше..

Помолчали. Валя продолжала штопать, ровными кругами ходила ее рука с иглой. И с ниткой. Лариса собрала чемодан и подошла к окну.

— Так вот что, Валя, уж лучше вы здесь живите… Это идея! Я поговорю с девочками… Все равно, даже уборщицы знают, что сто двадцатая — это твоя комната. Вот пусть твоей и остается.

— Спасибо. Я действительно здесь привыкла.

— Не за что.

Лариса Чубукова прошлась по комнате туда и обратно. Она вглядывалась в стены, которые стали ей родными.

— И все останется здесь по-прежнему. Картинки висеть будут…

— Какие? — спросила Валя.

— Да вот эти. Репродукции.

— Конечно, пусть висят. Они не мешают, а пыль выводить я научилась…

Лариса улыбнулась и сказала:

— Но это те же самые картинки.

— Какие те самые?

— Ты что, не помнишь?

— Нет.

Лариса опять улыбнулась:

— Ну и хорошо. Не помнишь — и не надо.

Прошло около года, однажды вечером Валя пришла в слезах и кинулась к мужу. Прямо с порога — и уткнулась ему в грудь, дрожа всем телом.

— Что? — спросил Гребенников. — Что, Валя?

Она молчала.

— Ну что? Что?

— Я… понимаешь, я… я чуть…

И сквозь слезы она сказала, что чуть не попала под машину. Гребенников побледнел:

— Как же…

Она закрыла ему рот пальцем:

— Тс-с. Не надо даже говорить об этом. Ой, как было страшно, Павлик!

— Ну успокойся, успокойся… В другой раз гляди внимательнее. — И Гребенников (он хотел, чтоб она улыбнулась) заговорил шутливо: — Вот подожди, закончим институт. Нас зашлют в такую глушь, что даже захочешь попасть под машину и все равно не сумеешь. Ни единой машины.

И Валя улыбнулась:

— Павличек!.. Ты говоришь глупости. А на чем же там люди ездят?

Глава 3

Распределение было заметной вехой в нашей жизни. Тут уж жизненная нитка порезвилась. Иногда она выкидывала такие прыжки и кульбиты, что можно было ахнуть. Тиховарову, который не верил в «жизненную нитку», а верил в причины и следствия, я всегда любил напомнить один случай.

Было у нас отделение механиков. В дипломе так и писалось «механик», хотя выпускался плохой ли, хороший ли, но молодой ученый и к механикам в смысле техники не имевший никакого отношения. А дальше так. Был у нас один парень, этот парень вдруг захотел ехать в колхоз, то есть распределиться туда и работать. Захотел, значит, захотел. Институтская многотиражка тут же об этом оповестила. И большое фото. Так, мол, и так. А тут вмешался «Московский комсомолец» — их-то и обмануло словцо «механик». Они написали в какой-то район, может, даже созвонились — бог их знает, — но факт, что нашему парню пришел вызов. А именно — быть председателем колхоза. Это было очень смешно. Колхоз был отстающий. А парень был мямля и недотепа.

И вот пришлось парню поехать туда и там работать, хотя, конечно, не председателем. А штука в том, что заявление о желании распределиться в колхоз написал за него один наш шутник и отнес в многотиражку. А сам парень, мягко говоря, этого не желал. Он даже не знал, что такое может прийти в голову. Но и отступать некрасиво, куда же денешься? Да и вызов пришел. Он еще и рта не успел открыть, а его уже фотографировали.

Оно вроде бы анекдот. А на самом деле не анекдот, а жизненная нитка. Я ж этого человека знаю. Он писал такие письма, что можно было заплакать. Мы ему два раза собирали деньги в складчину.

Распределение было заметной вехой. Большинство выпускников забрали к себе подмосковные НИИ. А Гущин был взят в аспирантуру. И Лопарев тоже, хоть и не так уж был талантлив. Ружейкина распределили в Смоленскую область. И так далее.

В Подмосковье попала и хорошенькая Надя Цаплина. Она уже вышла замуж за Егорова. В ней тоже было нечто особенное. Иногда это особенное называли характером, а иногда по-другому.

Надя Цаплина-Егорова была беременна — как и многим другим, им дали комнату, то есть с соседями, — и вот Надя, беременная, пришла к директору НИИ в первый день. Она не была многословной. «Когда мы с мужем распределялись, нам обещали отдельную квартиру». — «Как так?» — «Да уж не знаю. Ваш представитель обещал». Директор охнул, схватился за голову, вызвал представителя, и тот клялся, что ничего не обещал, но Надя стояла на своем. Представитель умолял ее сказать правду. Надя стояла на своем. И хотя с жильем было туго, директору пришлось добывать для них квартиру.

Дужин Олег, когда распределялись, связал свою жизнь с геологами. Так же как и его жена — маленькая, очкастая и сентиментальная Чечеткина.

Распределение началось за три месяца до окончания института. Разговоры о будущем — о работе и устройстве — стали главными. Спалось отвратительно. И даже мяч гонять не хотелось. А по этажам общежития, по нашим коридорам бродили веселые «дяди» — представители различных организаций, заманивая, как они сами выражались, «рыбку в сети».

Из трех подмосковных НИИ выбирала Аня Бурлакова: тихонькая, скромненькая, ну никак не могла она решиться. Представители весело расхваливали каждый свое. А она только хлопала глазами. Один из представителей случайно сказал: «У нас есть то-то и то-то и еще кружок бальных танцев». — «Правда?» — «Правда!» И эта мелочь оказалась решающей. Аня Бурлакова немножко любила танцевать.

И она туда распределилась. Работала. Как говорится, нашла себя. Что касается бальных танцев, они были в плохоньком состоянии. Но все-таки действительно были. А через год Аня вышла замуж за руководителя кружка, пошли дети, и бальный кружок в НИИ уже навеки прекратил свое существование. Наша тихонькая Аня его попросту торпедировала. Теперь ни руководителя, ни ярких афиш, ни самих бальных танцев нет там и в помине.

Распределение было на подходе. Юной семье Гребенниковых, как и всем другим, нужно было на что-то решиться. Как-то выбрать.

— Этот Седовласый велел мне читать толстенную монографию, — сказала Валя однажды.

Валя натирала сыр к макаронам и продолжала рассказывать:

— Этот Седовласый какой-то чудак!.. Неужели он не понимает, что я в науке птичка невеликая и что мне будет достаточно хорошего диплома! Ей-богу, чудак!

Гребенников, целясь в макаронину вилкой, спросил:

— Что за Седовласый?

— Мой руководитель. По дипломной работе.

— Раньше ты называла какую-то другую фамилию. Или это прозвище ему дали?

— Да, — Валя улыбнулась, — мы так его прозвали.

— Седой, что ли?

— Совершенно седой. И интересный. Такой важный, так улыбается!..

— У него много дипломников?

— С других потоков я не знаю. А нас у него трое. Одни девчонки… Только, пожалуйста, не ревнуй — он человек добродушный. Недавно говорит: «Товарищи студентки, мне вчера исполнилось пятьдесят лет. Прошу поздравить», — а у самого глаза молодые-молодые.

— И вы, конечно, кинулись его целовать?

— Павлик, как тебе не стыдно… Ничего мы не кинулись. Посмеялись — это было. Посмеялись, и все.

Но Гребенников как-то сник, загрустил. Он привык бояться за Валю.

— Ну, Павлик. Ну что ты!.. — Валя трясла его за плечо.

Она рассмеялась:

— Миленький!.. Он же старый!..