На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин

Жили неважно. Но это еще не значит, что они не были счастливы.

Дягилев ушел из института на четвертом курсе. Все колебался, не взять ли отпуск с правом восстановления, но так и не взял. Волокитное дело. Он стал матросом — объездил весь белый свет. Тонул. Болел. Охотился под водой. А в одной из стран Ближнего Востока попал в холеру.

Кораблю там было приказано покинуть порт, и Дягилев вернуться на него не успел. Двадцати четырех часов не дали. Дягилев и некий Стефан, провиантщик с польского судна, оказались там вдвоем. Без языка. И с очень незначительной валютой. Вдвоем они пробирались ночами через всю страну, прячась и обманывая холерные патрули. Сумели перейти границу. И уже в другой стране пробрались в порт. В порту, уже видя на близком расстоянии корабль с польским флагом, Стефан умер. Он умер, повторяя свое «не сгинела». Поляк всегда поляк. А Дягилев холеру пересилил. Он сумел попасть на чей-то корабль. Затем добрался к своим. Уже тут погиб, гоняясь за какой-то необыкновенной рыбкой. Он очень любил подводную охоту. Так и погиб.

Ну-ка, скажите, что он не был счастлив.

Весельчак Толя Тульцев женился в третий раз. Он был, кстати сказать, хорошим инженером. Но ему все «было мало». «Жизненная нитка — это мура, хочешь, я тебе расскажу о жизни?» — сказал он.

Он сказал, что провинциал должен найти в жизни нечто, что полностью задавит ему мозги и выбьет из него веселость. Ему нужен груз, как ослу. Иначе провинциал не будет счастливым. Иначе он будет думать, что вот приехал сюда, а так-таки ничего и не нашел. Груз, чтоб от тяжести обвисли плечи и вывалился язык. А в качестве дополнения хотя бы маленькую гипертонишку. Для начала… И вот у Толи была уже третья жена. И ребенок был. И гипертонишка. И у каждой из двух оставленных жен было тоже по ребенку. Но ему все еще «было мало».

И однажды он заговорил так:

— Со мной что-то странное. Я хочу бегать на длинные дистанции.

Сначала все решили, что Толя попросту спятил.

А страсть к бегу тем временем разгоралась. Толя всерьез участвовал во всех соревнованиях для начинающих. И ведь уже была не юность. И алименты платил по двум каналам. И в своей семье тоже — болели. И вот инфаркт, и только тут плечи Толи обвисли, глаза посуровели, веселье пропало, и плюс та самая небольшая гипертонишка. Весь ассортимент. Груз был найден: Толя Тульцев стал счастлив. Наконец-то. Он так и говорил:

— Тяжело, хоть в петлю. Жизнь жуткая. Я уже не помню, когда я смеялся. Нет больше Толи Тульцева… — И добавил: — Но, ты знаешь, кажется, я наконец-то утолил жажду.

Вот так все и шло. Своим чередом.

Была такая девочка. Валя Чекина. Жила в провинциальном городке, жила без отца, неплохо училась. Провинциалочка. Поступила в институт в Москве. И даже закончила его. Вышла замуж за своего однокурсника Гребенникова. Увлеклась — и вышла замуж за другого. А затем опять вернулась к Гребенникову. И они опять неважно жили.

Была она и нелживая, и неискренняя. Была вне этих слов, сама по себе. И это ерунда, что я так подтасовал факты, чтобы в конце ее как бы наказать за ее переменчивость. Этого нет. Я бы и рассказывать не стал такого… Я считаю, что она счастлива. И всегда была счастлива. Я на этом стою. В этом есть не очень-то выразимая, но очень важная мысль.

Глава 4

Все, кого я ни встречал из «наших», говорили, что Гребенниковы живут плохо. Валю поругивали, но еще больше осуждали самого Гребенникова: «Тряпка, а не мужчина. Слюнтяй. И чего он с ней мучается?.. Оторвал бы разом — и кончено…» Такие вот разговоры.

Я слышал, что живут они по-прежнему в Подмосковье, и что «все у них плохо», и что Валя все еще не может окончить аспирантуру. И оказалось, что так оно и есть. Однажды Гребенников приехал ко мне ночью, и я узнал, как говорится, из первых рук.

Был уже час ночи. Он позвонил в дверь, а я, и жена, и наша дочка спали. Я открыл ему:

— Входи. — И я добавил: — Только тс-с… спят.

Квартира состояла из комнаты и кухни — мы прошли на кухню. Мы сели, закурили, и Гребенников очень спокойным и простым голосом стал рассказывать, что Валя опять его обманывает.

— Она была в Киеве. Там что-то вроде съезда по вычислительным машинам — всю молодежь пригласили…

Для постороннего человека голос Гребенникова показался бы совсем уж ровным и как бы будничным:

— Съезд еще продолжается, а Валя оттуда незаметно уехала. Удрала. Ее там уже нет.

— Ну и что?

— Да ведь и дома ее нет, — все так же буднично проговорил он.

— Где же она?

Он невесело усмехнулся. И молчал.

Я встряхнул головой:

— Ты извини. Я сонный… Рассказывай, рассказывай!

— Да что ж рассказывать. Часть людей вернулась из Киева пораньше. Встретил я на работе Витьку Флягина, встретил вашего Тиховарова…

— Тиховарова? — переспросил я.

— Да… Как, говорю, съезд? То да се. А как, говорю, моя Валя?.. «А она же вернулась. В одном вагоне ехали», — сообщил мне Тиховаров.

— Ну?

— Ну и все. Сказал я Тиховарову: «Пока», — и быстренько домой. Ждал, ждал — ее нет.

— Может быть, задержалась где-то. Например, в магазин пошла…

— Это было два дня назад.

Я молчал. Затем, как бы размышляя, сказал:

— Значит, она где-то здесь? В Москве?

— Да.

— Задача… — сказал я.

Он улыбнулся этакой характерной своей улыбкой — тихой и будто бы даже покорной:

— Только не делай вид, будто ты не догадываешься…

— Я догадываюсь. Ну, разумеется… Я конечно же — и как тут не догадаться, — заспешил, заторопился я.

— Все просто. Она здесь. Она в Москве. Она с кем-то. — И он улыбнулся с той же своей естественностью и простотой: — И я хочу ее найти.

Я все это понимал — да оно и немудрено было, зная Валю! — но вот что мне было неясно:

— А почему ты ко мне пришел?.. Я же ничего не знаю.

— Ну так. Все-таки беда у меня случилась… Совет дашь. Друг все-таки.

Я не мог дать никакого совета. И другом его я не был. Тут было вот что: я и его Валя были земляки, были родом из одного маленького провинциального городка. Вот и все.

— Д-да… Друг — это конечно, это разумеется, — сказал я сочувственно, — но что же я могу посоветовать?!

Я вытащил остатки ужина, налил чаю.

— Давай-ка горяченького…

Из комнаты выглянула жена. На плечи она накинула одеяло — вот так, верхней половиной, и выглянула:

— Что-нибудь случилось?

— Нет-нет, — сказал я поспешно. — Ничего. Спи.

Она сонно щурилась на свет:

— Правда?.. Может, что случилось?

Гребенников улыбнулся ей:

— Нет.

И я сказал:

— Павел зашел к нам переночевать. Вот и все.

— Ты найдешь, что ему постелить? — спросила она.

— Найду.

— Одеяло в шкафчике.

И она ушла.

— Замечательный чай… — Гребенников медленно вертел в руках стакан. — …Замечательный чай. Мне ведь и правда надо бы у тебя переночевать.

— Я так и понял.

— Нет. Не только сегодня. А вообще. Пока я буду ее искать…

— Хорошо, Павел.

И я тоже стал отхлебывать понемногу чай. Теперь я понял: Гребенниковы жили в Подмосковье, и он не хотел терять время на ежедневные поездки туда-обратно.

— Я буду искать ее. Понимаешь — я не хочу время терять.

— Я понял.

— А твои домашние не будут против?.. То есть против…

— Ночлегов?

— Да.

— Нет, не будут. Ну а будут — тоже ничего. Потерпят.

— Стеснять мне бы вас не хотелось. Но мне очень надо ее найти.

Я ничего не стал расспрашивать больше — я постелил ему и пошел спать. Жена спросила сквозь сон:

— Что у него?

— Да ничего. Опять с женой не ладит.

— Вот бедняга… Это та самая Валя?

— Да.

— Вот это любовь, вот это муж!

…И где-то среди еле слышного ночного шепота она уснула.

Мне не спалось — и вот я босо зашлепал на кухню.

— Покурим? — Я как-то был уверен, что он не спит.

Он не спал.

— Давай. Но только дверь прикрой, чтоб им не тянуло. Я все-таки чувствую, что стесняю вас…

— Да ладно тебе.

Мы помолчали.

— Я ведь, честно говоря, не только ночевать к тебе. Я ведь и на помощь рассчитываю…

— Ну?

— Помог бы ты мне.

— Искать ее?

— Да.

Я зевнул долгим ночным зевком и подпер рукой отяжелевшую голову.

— Не представляю себе…

И я вдруг стал хвалить Валю:

— Есть, есть в ней что-то чертовское… И не поймешь что! И ведь не скажешь, что красива, верно?

Я произнес утвердительно:

— И всегда в ней было это. Я ее с детства помню.

Гребенников тему не поддержал.

— А я слышал, вы разводились…

— Да. Мы и сейчас разведены, — спокойно сказал он.

— Правда?

— Да… Но, честно говоря, разведены мы или не разведены — это уже не имеет значения. Все перепуталось.