Повесть о детстве - Федор Гладков

- А тройка-то ускакала совсем. Так и упорола с котенком. Черта с два его сбросишь, - привязанный. До самых Выселок... десять верст, как ветер, летела...

Я не успел спросить его, откуда он это знает: Кузярь уже махал валенками далеко и быстро скрылся за кладовой Стоднева.

Я вошел в избу, разделся и залез на печь. Катя стояла в дверях чулана и говорила торопливо и возбужденно, двигая лопатками. Ни она, ни бабушка меня не заметили.

Семы в избе уже не было.

- Ой, мамка, чего делается!.. Ваньку Юленкова избили в кровь... А он ревмя ревет. Акулину на руках в избу внесли... Ничего-то у них не осталось. Тут тетка Паруша подошла, растолкала и сотских и мужиков и орет: "Ах, чтоб вас разорвало! Вы чего это над мужиком-то издеваетесь? Обездолили, бает, да еще терзаете. Прочь отселева!" Да с падогом на них.

- Ох, давно-о я ее знаю!.. - Голос бабушки помолодел при воспоминании о прошлом. - Еще в девках мы с ней водились. Уж такая была озорница да карахтерная - парни ее боялись. Первая плясунья была. А когда на барский ее взяли, в девичью, сторонние баре приезжали любоваться ею и всё купить ее хотели. А наш барин смеялся и покрикивал:

"Эта девка - богатырь. Я ей мужика найду под стать. Они наплодят мне таких мужиков, кои будут целыми копнами ворочать..." А мужика-то ей за провинность маленького дали. Она его, для смеху, на руках носила.

И бабушка засмеялась, но и смех ее был похож на стон.

- Да будет тебе, мамка! - оборвала ее Катя, но сама засмеялась. - Он, старичишка-то ее, и умер как-то не полюдски: поехал на гумно и замерз.

В избу вошел дед, а за ним отец. Выдирая лед из усов и бороды, дедушка щерился от усмешки.

- Смеху что было! Согнали скотину-то, а она проломила ограду - и наутек. Много ли гнилью надо-то! Сперва и не заметили. Тут пристав с Митрием да с Пантелеем торги да переторжки устроили. Бабы плачут, мужики в ноги кланяются, а скотина-то - хвосты на спину. . Смеху что было!

Отец посмеивался в бороду и в тон деду подсказал:

- А как пристав-то... кулаками на каждого. А Митрий Степаныч успокоил его: "Мы, бает, всё по списку соберем.

Пожалуйте ко мне обедать".

"Никто не видал. Вот так мы!" - подумал я и почувствовал себя на несколько лет старше.

Я уже ничего не боялся и осмелел, свешивая голову с веретья над задорогой. Кузярь мне показался теперь умнее и сильнее самого пристава.

- А где ребятишки-то? - благодушно спросил дед - Все разбежались...

- А я-то? Чай, я здесь... - задорно крикнул я и засмеялся, довольный, что меня никто не заметил.

- Да ты когда это прибежал-то? - удивленно крикнула Катя. - Мы тут с бабушкой беспокоимся: где, где он? А ты уж на печи.

- А я, бай, попадет кому под руку парнишка-то, побьют еще, - простонала бабушка. - А он на печи с тараканами.

И голосу не подает.

- А я все видел, - похвалился я. - Сейчас только пришел.

- Мать-то к баушке Наталье пошла, - плоха стала баушка-то.

Отец присел к краю стола и принялся тереть ладонями глаза. Я уже знал, что тер он глаза в присутствии деда, чтобы не встречаться с ним взглядом. Вдруг он засмеялся.

- Володимирыч-то чего отчубучил, батюшка... Перед приставом вытянулся по-солдатски и как топором отрубил:

"Разрешите, вашбродь, купить мне коровенку Юлёнковых.

Сколько положите - внесу сей минут". А пристав на него - как пес- "Гав, гав, кто такой? Зачем тебе коровенка?" - "Для хозяйства, вашбродь. Я солдат. Георгиевский крест имею, с турком воевал". - "Ага, герой, бает, честь отдаю георгиевскому кавалеру. Вынимай пятишну и бери".

Дед лег на лавку, положил голову на колени бабушки и блаженно закрыл глаза, когда она начала деревянной гребенкой и пальцами перебирать его волосы.

- Он хоть и табашник, и бродяга, и еретик, а человек хороший. Я его сколь годов знаю. Ты, Васька, зло свое из головы выкинь. Проучил он тебя, и ежели что - опять в дураках будешь.

Отец молча и угрюмо встал, снял шубу со стены и, накинув ее на плечи, вышел из избы.

- Отпустил бы ты его на сторону, отец. Едоков много, а земли-то на одну борозду.

Но дед уже храпел, сотрясая воздух, и чудилось, что от его храпа дрожали и стена и печь, а тараканы испуганно разбегались в разные стороны.

XX

Коровенку свою Юлёнков опять загнал в хлев, а вечером, когда все мы сидели за столом и ужинали, он пришел к нам и, крутя головой, бормотал сквозь смех:

- Ввалился в избу-то... слезами весь изошел... а мою пестравку, гляжу, швец за рога тащит. "Ваня, кричит, получай свою скотину! Чуть, бает, по дороге не сдохла. Накорми, напои ее!" А баба лежит и стонет: "Иди, в ноги Володимирычу поклонись!" Выбежал я и брык ему в ноги.

А потом зло взяло, ору: "За то, что корову привел, сто раз в ноги поклонюсь. А за то, что обохалил меня, зубы тебе выбью. Нищим ты меня сделал, милостыньку подал, без ножа зарезал. Теперь каждый пальцем будет в меня тыкать.

"Нищий, нищий! Коровий пасынок!"

Дед вскинул на него жесткие глаза и пошевелил бровями.

- А я на месте Володимирыча схватил бы тебя за вихры да заставил бы себе валенки целовать. Чего бы ты сейчас без коровы стал делать? Помер бы со своей Акулиной-то...

Ванька заерзал, вскочил с лавки, закричал и замахал руками:

- Да ведь, дядя Фома! Чай, честь-то дороже денег. Доброе-то имя слаще коровьего вымя. Хоть бы тебе доведись - заплакал бы от обиды. А я надел имею, хозяин.

- Надел!.. Корове на хвост надел...

Сыгней весело съязвил:

- У тебя, Ваня, честь-то семишник стоит. Это про тебя, что ли, песня поется?

Сидел Ваня на диване,

Чай с лимоном распивал..

Ванька заиграл локтями, заломался, выставил одну ногу, потом другую и хвастливо залопотал:

- Швеца-то я вмиг поразил. Видит, не купишь Юлёнкова. Хлоп-хлоп глазами-то, вошел в избу к Акулине. Со мной-то ему стыдно калякать, совсем я его сконфузил. Подходит к бабе и бормочет: "Корову-то, бат, я тебе, Акулина, выкупил. Храни ее. А на твоего дурака глядеть мне мочи нет". Вот как я его подшиб. А что с бабы взять: сползла на пол да ноги ему обнимает. Кричит дура: "Век буду за тебя бога молить, спасет тебя господь от бед и напастей". А он поднял ее, как курицу, - высохла вся, - и на кровать положил. "И чего, бат, ты, Акулина, жизнь свою с этим дураком загубила? Эх, баба наша русская!" Выбежал я за ним, а он слезы вытирает.

Бабушка перекрестилась и вздохнула.

- Человек-то какой.. Господи!.. Сам-то пропадает в нечистой вере...

Ванька вдруг обмяк, пошел к двери и прислонился спиной к косяку.

- Бедность заела, шабры... хоть ложись да помирай...

Акулина-то от голоду с душой расстается. Куска хлеба нет.

Да и корова сдохнет.

Он махнул рукой и вышел, забыв надеть шапку.

Отец сидел и угрюмо молчал. Он как будто совсем не слушал Юлёнкова: он презирал его и пренебрегал им. Но видно было, что болтовня Ваньки растревожила его.

- И кому добро сделал - дураку беспутному! - ворчал дед. - Пять целковых выложил!

- Чай, не Ваньку он, а бабу пожалел, - недужным голосом пояснила бабушка. - Акулина-то всю жизнь промаялась с ним, непутевым. Господь привел, хоть сторонний человек ее приветил.

Мать сидела с краю скамьи, рядом со мной, и вздрагивала.

Дед поучительно рассуждал:

- Добро надо с расчетом делать, по-хозяйски. Добро прибыль любит. А какой толк добро на ветер сеять? Толкуешь: Акулина, Акулина... Она в гроб глядит, Акулина-то У нее и дети-то все сгинули.

- А баба-то была какая умная да рачительная, Акулинато! - соболезновала бабушка. - Хоть и чеверелый был Ванька-то да ветрогон, а бабу-то в чахотку вогнал. Пока она с ним возилась, - а уж чахла, - детишки от брюшка да от горлышка умерли. Все прахом пошло.

Отец угрюмо заключил:

- Не впутывался бы не в свои дела Володимирыч-то.

От большого ума лохмотья да сума, а барыша ни шиша.

В любой избе свой домовой. Ванька Юлёнков хоть дурак, а своим норовом живет.

Дед покосился на отца и сердито сдвинул брови.

- То-то вы с Ванькой за норов свой боками платитесь.

В избу неуклюже ввалился дядя Ларивон. Он положил

три поклона, странно болтая лохматой головой. Борода у него заправлена была за воротник шубы - значит, он был трезвый.

- Здорово живете! - пропел он и стал срывать сосульки с усов. - Не обессудьте за поздний час: пришел к сватьям да к шурину с сестрицей потужить да порадоваться..

Ни дед, ни огец не любили его и гнушались им, как бражником и своенравным мужиком. Отец ни разу со дня женитьбы не гостевал у него, и я не помню, чтобы он посетил когда-нибудь бабушку Наталью. Но Ларивон не обижался на него и как будто не замечал отчуждения отца: он приходил к нам по праздникам один, без Татьяны, которую не выпускал из дому, как дурочку.

Ларивон беспечно распахнул полушубок, вытащил бороду и раза два ударил по ней, встряхивая ее, как куделю.

- Меня, сват, бог миловал: я сполна уплатил. Получил за Машку кладку с Максима двенадцать целковых и все до копеечки погасил. Машка-то на три чети в недоимки ушла Ежели бы я ее с барского двора не притащил, всю бы мою скотину - полтора одра - угнали бы. А завтра ее под венец повезут. В церкву, с попом, чтобы клин вбить. Вот и с докукой к вам. - Он низко поклонился деду с бабушкой и всем остальным в обе стороны. - Не побрезгуйте на свадьбе погулять, чинно, благородно попраздновать. А тебя, сестрица Настенька, прошу Машу проводить, повопить да потешиться. Василию Фомичу, дружку, после свата Фомы да свахи Анны, особый почет.