Повесть о детстве - Федор Гладков

Наумка почему-то сразу же свирепел и кидался на него с кулаками. От рябин лицо у него становилось пестрым. Но юркий Кузярь, озорно поблескивая глазами и зубами, подставлял ему ногу, и Наумка брякался на землю. Кузярь побеждал нас задиристостью и нахальством: неожиданно даст тумака, сорвет шапки, вцепится в шею. Ошарашенные, мы с Наумкой бешено бросались на него, как слепые. Он пользовался этой нашей безрассудностью, увиливал и орал.

- Эх вы, бойцы!.. Двое спроть одного, а сами ноги задираете. Вы оба-то ведь вдвое старше меня.

Я негодовал:

- Жулик ты!.. Из-за угла кидаешься... Обманом берешь.

А ну-ка, давай по-честному.

Наумка обиженно упрекал его:

- Таких, как ты, надо в жигуленку сажать. А то и... отлучать от согласия.

Кузярь приплясывал и скалил зубы.

- Эка, чем пугать вздумал! Мне самому осточертело с лестовкой дураком стоять да поклоны бить. Это только мне на руку, ежели бы меня отлучили. Я бы тогда чего хотел, то и делал. А про честность мне не толкуйте: надо уметь ловко драться. Вы по-дурацки деретесь - напролом, а я - фокусно да учетисто. Меня люди-то похвалят, а над вами смеяться будут.

Меня взорвало его бахвальство. Я сжал кулаки.

- А ну-ка покажи... покажи-ка сейчас...

Наумка сердито шагнул к нам.

- Вы, бараны, оба драны... Глаза бы на вас не глядели.

Разве так дружат?

К моему удивлению, Кузярь протянул мне руку и очень серьезно сказал:

- Хлопнем по рукам! Стоять друг за друга на всю жизнь!

Мы хлопнули ладонями и крепко сцепились пальцами.

- Разнимай, Наумка! - крикнули мы в один голос.

Наумка деловито разорвал наши руки и надул губы.

- А я-то? Чай, тоже с вами.

- Ты еще тюхтяй, - решительно ответил Кузярь. - Недогадливый. Обдурять не умеешь. Сперва помолись своему ангелю: пророк Наум, наставь на ум.

В этот раз мы были в мире и согласии, хотя Кузярю не терпелось выкинуть какой-нибудь фокус. Он сшибал мерзлые шевяхи и, бегая за ними, швырял их валенками в разные стороны.

Сема вынес свое сооружение, и мы побежали к нему, чтобы общими силами установить его на телеге, опрокинутой вверх осями под навесом. Сема поставил мельницу на дно телеги, снял крышу и вынул по частям толчею, потом насос. Как хозяин и строитель, он оттолкнул в стороны Кузяря и Наумку и с сосредоточенным лицом объявил:

- Издали глядите, не мешайте. Это не игрушка.

Он поставил рядом с мельницей брусок с вырезанными в ряд ямками, с двумя столбами по краям и вертикальными пестами над каждой ямкой. Наверху между столбами лежал валик с зубьями, вбитыми по винтовой линии. По другую сторону мельницы, у стены, быстро всунул в костыли длинную лутошку с выжженной сердцевиной. Потом пристроил коробку, похожую на скворечник, с коротким рычагом, а на рычаг надел другой - длинный рычаг. От коробки тянулась лунка для стока воды. Ребята с нетерпеливым любопытством вытягивали шеи и, пораженные, не могли оторваться от этой сложной постройки. Кузярь, сухопаренький, с недетскими морщинками на лбу и по углам рта, беспокойно извивался, и костлявенькие длинные пальцы его хватались за переплеты телеги и тянулись к толчее и к мельнице. А Наумка глупо смеялся, сопел и спрашивал недоверчиво:

- А на ней можно муку молоть? А ежели завозно будет.

Сема, как же управишься на одном поставе-то? А за помол да за толчею сколько будешь брать-то? Вон староста Пангелей четвертый гарнец берет. Это ты, Сема, скоро богатый будешь. Ну-ка, ведь из Ключей поедут.

Он не интересовался постройкой: его беспокоил размер побора, - каждый гарнец зерна для их семейства стоил большого труда, а хлеба им не хватало до урожая. Его отец, работящий мужик, с застывшим испугом в лице, всегда был занят по хозяйству, всегда возился и во дворе, и на гумне, и со скотиной. Зимой и весной он резал барана или бычка, ездил по окрестным селам и истошно зазывал покупателей. Старший сын, Иванка, батрачил у Митрия Стоднева, красиво переписывал ему какие-то книги на продажу и бессменно читал псалтырь в моленной.

Сема, как искусный мастер, завертел водяное колесо, и толчея заработала пестами: они поочередно подскакивали кверху и со стуком падали в ямки. Внутри мельницы зарокотали и запищали шестерни и защелкали колотушки над жерновом. Насос замахал рычагами. Сема не утерпел и радостно засмеялся. Он весь светился и волновался, наслаждаясь своим произведением. Кузярь вздрагивал и порывался потрогать беспокойными пальцами сооружение, но Сема отстранял его руки.

- Вот как я!.. - хвалился он, захлебываясь от счастья. - Я что хошь умею сделать... Я еще лодку сделаю с колесами- Архип Уколов меня настрочил... Сделаю лодку с колесами и буду на барском пруду кататься... Буду и колеса вертеть, и править... Все село сбежится - задивуются все...

Кузярь не отрывался от этого причудливого механизма и бормотал:

- Эх ты .. ну и сделал! Сроду не видал. Вот бы мне.

Дай мне, Сема, покрутить.

И когда Сема разрешил ему крутить водяное колесо, он забыл обо всем и весь ушел в наблюдение за движением шестерней и рычагов.

А Наумка посоветовал Семе:

- Ты продай это, - ведь деньги... лафа. На барский двор с тнеси аль Митрию Степанычу, - он в город отвезет. Ежели бы я умел так плотничать, я бы делал да продавал... И барашка бы сберегли, а мамкины холсты были бы в сундуке.

Сема исподлобья посмотрел на Наумку и сердито оттолкнул Кузяря.

- С вами, дураками, каши не сваришь. Чего вы понимаете? Для одного игрушка, для другого - только бы продать. А я за золото не отдам.

И он начал по частям снимать и толчею и насос и ставить внутри мельницы. Потом со своим сокровищем сердито пошел в избу.

- Ну, после этого ничего не мило, - разочарованно протянул Кузярь. Пойдем на салазках, что ли, кататься.

- Побежим чехардой на реку, где барчата на коньках катаются, предложил я, вспомнив, что в эти часы барские парнишки спускаются со своей горы на каток, который расчищаегся для них дворовыми.

Для нас встреча с ними всегда кончалась выгодой: они боялись нас и откупались огрызками карандашей, старыми перышками и семишниками. Мне интересно было встречаться с ними: они разговаривали на особом, не деревенском языке - певучем, легком, приятном. Кузярь очень ловко передразнивал их, и даже голос у него пел звонко и чисто. Он называл их язык "благородным".

- Все благородные ничего не делают, а только играют.

У них и разговор-то игрушечный.

Барчата относились ко мне, как к племяннику Маши, дружелюбно, хотя и с барским высокомерием, а Кузяря и Наумку старались не замечать. В общем, между нами, деревенскими парнишками, и ими, барчатами, шла скрытая война: для нас они были людьми другой породы - они были господа. И одевались не так, как мы: вместо овчинных полушубков носили суконные бекешечки с барашковыми воротиками, рукава и полы тоже были оторочены барашком Катались они в штиблетах, на сверкающих коньках. Спускались с высокого крутого обрыва и были недовольны, когда мы прибегали к ним. Встречали они нас окриком:

- Опять приплелись, черти чумазые! Кто вас просил?

Зы нам мешаете. Этот каток не для вас.

Кузярь храбро шагал по катку наперерез им и нахально отругивался:

- А река-то чья? Не ваша, а наша река. Мы здесь хозяевы.

- А кто расчищал снег и поливал водой? - орал старший барчонок Володя.

Он угрожающе подкатывал на коньках к Кузярю и с презрением щурился на него. Кузярь и тут не лез за словом в карман:

- Ну, и не вы. Вы тонконогие и сахарные. За вас работники чистили, наши же мужики.

- Да, но они же нам служат. Мы их кормим и деньги платим.

- А вы что делаете? Дрыхнете только до самого обеда.

А мы вот какую хошь работу делаем. А на мне все хозяйство.

Володя небрежно и гордо цедил сквозь зубы:

- Так и полагается. Не хочешь ли быть таким, как мы?

Дождешься на том свете. Можешь идти в свой хлев и спать вместе с баранами.

Такие перебранки веселили нас: нам хотелось озоровать, тлумиться над ними и хохотать им в лицо.

На этот раз мы от нашего двора пробежали, прыгая друг через друга, по всему нашему порядку, слетели вниз по спуску, мимо парнишек и девчонок, которые катались на салазках и пронзительно визжали. Еще издали увидели мы барчат. Они катались на коньках по кругу, широко размахивая руками и стремительно наклоняясь вперед. Желтое солнышко сияло в радужном круге, а небо было покрыто инеем. Коньки барчат поблескивали мгновенными вспышками. Длинная стена обрыва была в пятнах снега и глинистых обвалах. А там, высоко, за ребрами обрыва, видны были длинные бурые хоромы с мезонином и густым хворостом юлых дересьев перед окнами.

Так, разгоряченные, мы подбежали к катку. У Володи з руке была нагайка, жгучая, как змея, а у Саши - красивая рогатинка с острым железным наконечником. У Володи лицо было злое, и встретил он нас молча, делая вид, что не замечает нас. Саша, наоборот, смеялся, и на румяных от мороза щеках вздрагивали у него ямочки. В глазах его не было вражды, а задорно играло веселое ожидание.