Повесть о детстве - Федор Гладков

- Да ведь... наше-то дело какое, голова? Рази ослушаешься? Сам посуди. Наше дело подневольное. Ты сам-то как бы?..

Я ни разу не видел в селе этих мужиков: должно быть, их привезли из волости

На высокое крыльцо дома Стоднева вышел пристав.

- Взять его, негодяя!.. Ар-рестовать!.. Посадить в жигулевку и жрать не давать!.. Я с ним потом поговорю...

Двое урядников сбежали с крыльца и вытянулись перед приставом.

- Взять сию же минуту! Ур-рядники, скр-рутить ему руки веревками!

- Ваш блаородие, - выступил на шаг вперед усатый урядник, - разрешите.

- Ну-у? Рразговаривать?

- Ваш бла-ородие, ежели он воспротивление окажет?

Он, как жеребец, сильный.

- Что? Какой же ты унтер-офицер, ежели с мужиком не можешь справиться? Кто ты - полиция или баба? Марш!

Серега шел к ним с веревкой в руке и с усмешкой пробасил:

- Не бойся, урядник! На, бери веревку-то. Вяжи!

Он швырнул веревку на снег, а сам повернулся к уряднику спиной, заложив руки назад. Урядники подбежали к нему и стали связывать его руки. Пристав разгладил свои бакены и ударил кулаком по перилам.

- Ага, мерзавец, одурел от перепуга? То-то же! Вяжи его круче, а в жигулевке скрутите ему и ноги!

Каляганов усмехнулся, как человек, для которого теперь уже все кончено и бояться ему нечего.

- А ведь это не я, вашбродь, трусу-ту верую, а твои урядники. Он вон, усатый-то таракан, к тебе жаловаться побег. Да и ты вот боишься меня: велишь ноги крутить.

Да ежели бы я захотел, так я всех вас разбросал бы, как ягнят.

Пристав вытаращил глаза, опять стукнул кулаком о перила и вдруг неожиданно хрипло захохотал.

- Ах ты, разбойник стоеросовый! Верно! Хоть ты и негодяй, н-но... молодец. Вожжи отставить! Он и сам пойдет в жигулевку. Ведите его!

Кяляганов, не переставая усмехаться, пошел впереди урядников.

К нам тоже пришел сотский, высокий мужик в шубе, с саблей через плечо, в новых валенках - Гришка Шустов, который жил на той стороне. Он тоже бывший солдат. Служил он в сотских несколько лет и за эти годы построил себе новую избу и справил две лошади. О нем говорили, что он ловко насобачился выжимать "хабару" из мужиков. Он отвел в сторону отца и о чем-то пошептался с ним. Отец, довольный, повеселевший, торопливо скрылся в избе. После этого к нам никто не заходил.

По селу выли бабы, лаяли собаки, надсадно кричали мужики. По луке к церкви гнали овец, провели несколько коров, потом привезли два воза какого-то добра. Мимо нашей избы к церкви браво прошагал пристав. По одну сторону почтительно, но с достоинством шел Митрий Степаныч в бекешке, в каракулевой шапке и в своих высоких валенках с крапинками, а по другую шагал вперевалку Пантелей.

Весь этот день был угарный от страха и ожидания бед.

Никто из взрослых не выходил из избы, говорили вполголоса и прислушивались к окнам и к двери. Только дед, с палкой в руках, уходил куда-то и долго не возвращался. Бабушка стонала, вытирая запоном глаза, и причитала:

- Беда-то какая приш.га, господи! Народ-то обидели.

Скотинку отняли у неких... Что они будут делать-то теперь?

Ложись да умирай. Съест бедность-то. Так же вот года три тому будет... нагрянули, как воронье... погнали, потащили...

в коробьях хурду-мурду перерыли. А весной люди-то стали падать, как мухи, что ни день - то покойник. Мякину ели, корни рыли. От брюха и умирали. А детишек тогда как метлой вымело. Лошадей хоть и не брали, а для мужика и лошадь тогда в тягость была - нечем кормить-то. Все плетни и прясла изгрызли. И дохли. Вот и сейчас то же будет. Куда же дедушка-то ушел? Все сердце изболелось. Как бы беды какой не случилось. Спаси, господи, и помилуй!

Вслед за дедом скрылся и отец, а потом и Сыгней, а Тит, молчаливый и замкнутый, пропадал во дворе, возился в клети, в "выходе", в амбаре и таинственно, с оглядкой шел в погребицу. Я уже знал, что он подбирал вещи и прятал их где-то в надстройке погреба. Он, как сорока, хватал всякую мелочь и тащил в свое, только ему известное место.

Я из любопытства подсматривал за ним, но он хватал меня за воротник шубенки и с испугом скареда выбрасывал из амбара или из погреба.

- Прочь отсюда! Волосы выдеру. Ишь нос сует, как воришка. Чего тебе надо?

Чтобы задобрить его, я шепотом обещал ему:

- А я много кое-чего нахожу. Хочешь, я тебе приносить буду? Гвозди, пуговицы, подковы... У меня и грош старинный есть.

У него вспыхивали жадностью всегда подозрительные глаза.

- Ты все тащи, не отдавай никому. Мне тащи и никому не говори. Когда женюсь, у меня уж свое хозяйство будет.

И отделюсь. Приходи тогда, я тебя чаем поить буду. Отецто твой на сторону хочет, а я свою избушку ухитаю. И буду жить-поживать, добра наживать.

И он счастливо смеялся, мечтая о каких-то своих радостях.

Сема сидел дома на чеботарском стульчике и делал грабли. Он был доволен, что один в избе, что никто ему не мешал, и с беззаботностью напевал фальшивым голоском какие-то песенки.

Матери не было весь день: она отпросилась к больной бабушке Наталье поухаживать за ней и побыть с ней, чтобы она не "обневедалась", ежели случится "несчастная статья": вдруг нагрянут к ней "эти татары"... Катя часто убегала куда-то, оживленная, нетерпеливая, взмахивая длинным пустым рукавом, и кричала от двери:

- Я скоро приду, мамка! Погляжу, разузнаю, что у шабров делается.

А бабушка огорченно стонала в чулане:

- И помочь-то некому: все подолы подняли, разбежались. Корова-то не поёна, овцам-то надо бы корму дать.

Беды-то сколько наделали!

Я давал корму скотине и поил корову. Потом выбегал на задний двор и смотрел на заречную сторону. С гор по санным дорогам гнали овец и коровенок. За ними кучкой спускались бабы и визгливо плакали, и эти вопли были похожи на похоронные выкликания. Казалось, что на деревню спускалась какая-то угрюмая тень и избы присели, съежились и ослепли. Изба бабушки Натальи тоже как будто зарылась глубже в гору.

В ограде церкви бродили коровы и овцы, чернели кучи домашних вещей и толпились мужики и бабы. Я стоял у прясла и глядел на скотину, которая ворошилась за огра дой, как в загоне, блеяла и мычала от голода, на мужиков без шапок и плачущих баб, сбитых в кучу у паперти. Мужики галдели, кто-то надрывно кричал. Опять что-то бубнил писарь и хрипло лаял пристав.

Цепкие холодные пальцы, тонкие и жесткие, схватили мое лицо и прилипли к глазам. Я сразу узнал Кузяря. Он умел подходить незаметно и внезапно.

- Кузярь-гвоздарь, тебя урядник искал - хотел в жигулевку посадить да выпороть.

Он быстро отнял руки и засмеялся.

- Черта с два! Я им еще покажу.

- А что ты сделаешь? Ты сейчас и носа не высунешь.

Коричневые его глазенки стали острыми, жгучими и отчаянно озорными. Было ясно, что он задумал что-то - Хочешь, докажу? Пойдем со мной.

Мы пролезли сквозь прясло, пробежали к моленной, потом к жигулевке, где сидел Каляганов. Кузярь не утерпел и воткнул лицо в окошечко.

- Дядя Серега, не робей! Митрий Степаныч за тебя горой. Я сам слышал у церкви был.

Злой голос Каляганова прогудел глухо:

- Зря, значит, я веревку-то оставил: удавит он меня-, ежели горой за меня. Ему изба моя нужна да двор.

- А я, дядя Серега, уж кутерьму устроил: тройку-то я угнал. И сейчас кавардак чебурахну.

Каляганов хрипло засмеялся и закашлял.

- Качай невзначай, Ваня, и не будь дураком - не поддавайся.

- Черта с два: пой песни, дядя Серега.

Серега опять засмеялся.

- Пой песни, да не тресни.

Мы перебежали к пожарной и с задней стороны подкрались к церковной ограде. На нас с любопытством и настороженностью уставились морды овец и голодных коров Кузярь вынул из валенка палку, ловко отворотил гнилой плинтус в ограде и выдернул несколько дощечек из решетки.

Когда дыра стала широкой, он поманил овец, протягивая им кусок хлеба:

- Бараша, бараша!.. Тпруся, тпруся!.

И засмеялся.

- Видал? Сейчас вся скотина из ограды попрет. Разом по селу разбежится.

Не успели мы добежать до сарая пожарной, как овцы ринулись в дыру ограды, за ними помчались и другие, которые бродили вокруг церкви. Ограда под напором овец стала разлетаться гнилой щепой, а потом грохнуло целое звено. Два теленка, один рыжий, а другой пестрый, подняли хвосты и побежали за овцами. Медленно шагали четыре коровы: одна, черно-бурая, шла к нам, три другие спускались под гору, к речке. Люди забегали и замахали руками. А мы бысгро проползли по глубокой дорожке в снегу к нашему пряслу и юркнули в кучки раскиданной соломы. Мужики гонялись за овцами, телятами и коровами, а те убегали от них во все лопатки. Мы хохотали с Кузярем и от удовольствия дрыгали ногами.

От церкви по луке шли к нашему порядку мужики. Еще издали я увидел деда, а позади него, скосив голову к плечу, шагал отец с Филаретом и Сыгнеем, и видно было издали, как они смеялись.

Мы бегом помчались во двор. Кузярь махнул мне рукой и выскочил за ворота. Но порывисто остановился и, озираясь, приложил ладони рупором ко рту: