Ад - Алексей Кацай

— Вы бы еще искали человека не из автобуса, а из самолета. Может, лучше бы вышло.

Мирошник потер нос. Аргумент если не убедил его, то показался довольно весомым. Он коротко, но, как я понял, именно по этому поводу обменялся мнениями с Пригожей. Вследствие этого обмена автобус резко остановился. Дверца, скрипнув, открылась.

Я вопросительно посмотрел на откормленный затылок Пригожи:

— Можно выходить?

— Нужно, — хмуро и не оборачиваясь ответил тот.

— Но только вместе со мной, — прострекотал Мирошник, выпрыгивая из автобуса впереди меня. И это, наверное, стало его первой ошибкой.

Вторую ошибку он допустил тогда, когда решил окончательно взять на себя командование нашим небольшим отрядом. И не только им. Небрежно оглянувшись по сторонам, он подошел к парням, весело галдящим о чем-то.

— Эй, вы, — презрительно скривил Мирошник губы, — кто из вас Михая знает?

Парни молча переглянулись, и один из них уставился на него прищуренными глазами:

— Вообще-то, дядя, здороваться нужно.

Остальные (их было человек шесть) внимательно изучали наш автобус. Один из юнцов, в кожаной жилетке, наброшенной на голое тело, что-то тихо сказал своим приятелям и исчез в уже знакомых мне руинах, над которыми продолжала болтаться зловещая вывеска: «катская контора». Еще один круг моих странствий замкнулся.

— Вот я и говорю для особо тупых, что вежливость — закон авторитетов, — приблизил парень свое лицо к Мирошнику и, очевидно, дыхнул на него чем-то довольно неприятным, потому что тот Скривился еще больше. — А ты, дядя, я так понимаю, совсем не авторитет.

Компания подтянулась поближе, смыкая полукольцо вокруг хозяина «Рандеву». Я поспешил к ним, таща за собой на невидимых веревочках трех человек в оранжевых жилетах. Пригожа из автобуса не вышел. Лялька стояла в открытых дверях, обеспокоенно наблюдая за нами.

— Ребята, ребята, — пропел я, — нам Михай срочно нужен. Есть дело к нему. Оч-чень важное.

Мне казалось, что это сдвоенное «ч» добавит веса моим словам. Но только казалось.

— Браток, — обратился ко мне увалень с перемазанным лицом, — у нас дела тоже оч-чень важные. Ты что, не слышишь?..

Я прислушался и во внезапной тишине услышал какое-то приглушенное бормотание, доносящееся из перекошенных дверей «катской конторы». Вдруг оно прервалось диким вскриком. Меня даже передернуло.

— Что тут происходит, чертовы дети? — вдруг заорал Мирошник.

Юнцы захохотали:

— Чертовы, чертовы… Все мы теперь чертовы дети. Вот слышишь, новеньких испытываем. Во славу светосиятельного. Чтоб их, намаханных, спасти.

Это уже было что-то новенькое. Впрочем, новенькое, вытекающее из событий стареньких. Я почувствовал, что внутренне начинаю заводиться. Мирошник был заведен еще Лялькой.

— А ну, раздолбай, пропустите нас! Что это за притон у вас тут?

Снова, как недавно с Мельниченком, я согласился с его действиями. По сути. Но не по форме. Потому что «чертовы дети» угрожающе загудели:

— Какого ты здесь командуешь?..

— Нам все командиры до одного места…

— Дядя, лезь назад в свою жестянку и линяй отсюда.

Из темной пещеры вываленной двери вынырнуло еще несколько парней. На мгновение мне показалось, что позади их мелькнуло бледное лицо Гемоновича. Но, наверное, только показалось. Потому что очень уж шпанистый вид был у оравы, завертевшейся вокруг нас. Он с такими не водится. Возраст не тот. Да и авторитет, снова же.

— Братаны, — вдруг заорал один из «нововынырнутых» на свет божий, — это же те кенари, которые нам Мороза помянуть не дали!

— Так давай их помянем!

— Давай, давай!.. В особенности вон того, седого. Он больше всех горлянку драл.

Я было бросился вперед, к Мирошнику, но передо мной и «оранжевыми жилетами» уже выросла стенка из искривленных лиц и не менее искривленных фигур. В руках у некоторых из них я заметил арматурины. А у одного, кажется, сверкнул нож. В общем, ситуация начинала напоминать мне пору моей нежной юности, когда мы не раз сходились стенка на стенку с соседним районом.

Атас, ребята!.. И я, крутнувшись, попал в чей-то разинутый рот. Надо же было реабилитироваться за недавнюю мельниченковскую драку, в которой я почти не участвовал.

Реабилитироваться пришлось долго и яростно. В пространстве между фигур, которые стремительно увязали в знойном, сером и серном воздухе и не менее стремительно выныривали оттуда, я заметил троих крепышей, схвативших Мирошника и потащивших его к «катской конторе». Через несколько минут, когда я снова бросил туда взгляд, возле черного проема уже никого не было.

«Чертовых детей» было больше двух десятков. Нас (меня и «оранжевых жилетов», поскольку Пригожа с Бабием так и не вышли из автобуса) порядка двенадцати. Но, как я вскоре понял, из наших человек пятеро имели опыт в кулачных потасовках, потому что через некоторое время количество нападающих начало несколько сокращаться. А пацан с ножом уже скулил на земле, обхватив левой рукой сломанную правую.

Один раз я еле увернулся от арматуры, потом — от какой-то цепи, но, несмотря на преграды, уверенно, хотя и медленно, продолжал продвигаться к «катской конторе». Остановил меня не чей-то кулак, а высокий женский голос, прозвучавший, кажется, с самих небес. Впрочем, остановил он не только меня, а и все наше побоище, потому что очень уж не соответствовал этот голос сложившимся обстоятельствам.

На поваленном дереве стояла женщина в сером (когда-то — белом) платье и взывала, подняв руки:

— Остановитесь, остановитесь, братья мои! Настало время, и творец переплавляет стекло ваших душ. Неужели вы хотите, чтобы вместо чистого хрусталя из него вышло мутное слизистое варево? Это — наш последний шанс доказать ему, что мы достойны его творения. Объединимся же, братья, оставим распри наши и…

Неожиданно последнее «и» прозрачной — до полного исчезновения! — Людмилы Мирошник превратилось в «и-и-и-и-и-и-а-а-ур-р-р-а-а-а». И этот животный рев выплеснулся наверх совсем с другой стороны. Со стороны «катской конторы». Я даже издали увидел, что лицо Людмилы цветом стало напоминать ее платьице, а в мою плоть вместе с этим стоном, хрипом, вскриком, в котором уже нельзя было различить ничего человеческого, хлынули уже знакомые мне ужас и тревога, забурлившие в каждой клеточке тела.

Я вздрогнул и побежал навстречу воплю, к черной бездне дверей, безумным усилием воли заставляя двигаться мускулы и жилы.

В стороне, на углу дома, земля заскрежетала, вздыбилась и взорвалась треклятым гейзером, сразу освободив тело от перегруза испуга. Осталась лишь уверенность в том, что в доме действительно кто-то кричал. Кричал в последний раз, распятый на своей боли, ужасе и безнадеге.

Народ бросился врассыпную, а я уже прыгал в беспросветность внутренностей дома. Бежал темными, покореженными коридорами, и кто-то надсадно дышал у меня над самым ухом. И толстый Айк с маской магистра в руках выпрыгивал внезапно мне навстречу из какого-то закоулка, и его сметало с пути ударом кулака. И кто-то снова горячо дышал в затылок, и я понимал, что это — Лялька, которой совершенно нельзя было находиться в этом месте. Потому что через несколько минут она тяжело рвала, согнувшись и обхватив руками живот. А я грубо выталкивал ее из полуосвещенной комнаты и хрипел: «Лялечка, дорогая, иди… Иди… Людмилу… Не пускай ее… Нельзя». И все скашивал, скашивал глаза на потрескавшуюся стену, к которой ржавыми цепями было привязано полуобнаженное окровавленное человеческое тело. Тело, грудь которого была одной зияющей раной. Тело Виталия Мирошника, которому какие-то изверги вырезали сердце.

4

Лялька все-таки придержала Людмилу. Та даже не догадалась, что тело, закутанное в разлохмаченное тряпье и вынесенное из дома, было телом ее мужа. Она что-то бормотала о творце линз, о все галактической прозрачности времени, пространства и душ человеческих, о том, что только она вместе с братьями и сестрами (те притопали чуть позже, сгорбленные наличием своих любимых барабанчиков) может остановить все безумие, творящееся вокруг.

Лариса со всем соглашалась, до крови закусывая губу, и разъясняла Мирошник, что существует место, где она и ее единоверцы нужны не менее, чем здесь.

Это место располагалось везде, где одновременно с нами находился один из наших общих знакомых. А именно — Григорий Мельниченко. Потому что — большой начальник. Потому что — сила. Потому что люди за ним идут. Взбешенный от драки и вида распятого Мирошника, я долго доказывал это и побледневшему Пригоже. Может, я и был не прав, но надо же было что-то делать!..

Эх, оружие бы мне, как господину майору, тогда эту одновременность места можно было бы и несколько нарушить!.. А без этого люди сходили с ума на глазах и, казалось, что лишь радикальные меры могли привести их в себя. Да и Людмиле без защиты оставаться никак нельзя было. Ведь «чертовы дети» не исчезли. Они повсюду. Они рядом. Они внутри нас. Вот и обычные люди, которые, спотыкаясь о камни и окружающие ужасы, равнодушно бродили вокруг нас, казались мне все больше и больше похожими на них. Босхиниана какая-то!..