Гарри из Дюссельдорфа - Александр Дейч

Когда друзья вошли в зал, ярко освещенный хрустальными люстрами со свечами, там царила полная тишина. Публика, переполнившая партер и ложи, блиставшая модными туалетами, брильянтами и жемчугами, черными фраками, белоснежными манишками и манжетами, орденами и лентами, браслетами, серьгами и булавками в галстуках, — избранная публика делового, денежного Гамбурга с нетерпением ждала выхода прославленного скрипача. Торопливой походкой пробежал через зал Георг Гаррис, бессменный импрессарио Паганини. Гейне шепнул Винбаргу:

— Сейчас появится Фауст — Паганини. Только что пробежал его Мефистофель в виде черного пуделя.

Винбарг не успел ответить на шутку Гейне. Зрительный зал задрожал от рукоплесканий, и на сцене появился маэстро Паганини.

Одетый во все черное — длинный черный фрак, черный жилет и черные брюки, болтавшиеся на тощих ногах, — Паганини с какой-то механической точностью заводной куклы отвешивал во все стороны неуклюжие поклоны. При этом в одной руке он держал скрипку, в другой — смычок, безвольно опущенный вниз. Желтоватый свет ламп, вытянувшихся вдоль рампы, придавал еще более бледный, мертвенный вид лицу музыканта. Гейне показалось, что это был не живой человек, а мертвец, вставший из могилы, чтобы пленить весь этот зал своей чудесной игрой на скрипке.

— Он похож на вампира, — шепнул Гейне Винбаргу. — И он хочет высосать если не кровь нашего сердца, так деньги из наших кошельков во всяком случае.

Наконец зал замолк, Паганини перестал отвешивать поклоны, поднял скрипку К острому подбородку и провел по струнам смычком.

Лизер, приложив руки к ушам, замер в волнении. Гейне откинулся на спинку стула, и все мысли отошли назад перед покоряющей стихией музыки. Гейне очень любил музыку и воспринимал ее не только в звуках, но и в зрительных образах. Эти образы проходили перед ним длинной вереницей, обгоняя друг друга, вызывая непрерывную смену впечатлений и настроений. С первым ударом смычка Гейне увидел перед собой преображенным не только великого артиста, но и всю обстановку вокруг него. Ему представилась маленькая гостиная, залитая золотистым светом восковых свечей. Она была уставлена изящной мебелью галантного XVII века. Статуэтки, вазы, безделушки, китайский фарфор, кружева и ленты — все принадлежности театральной примадонны переполняли гостиную. В воображении Гейне Паганини, одетый в атласный костюм того века — в цветной камзол, короткие панталоны, шелковые чулки и башмаки с золотыми пряжками, — играл на скрипке перед нотным пюпитром, а рядом с ним стояла красавица певица. Лицо ее сверкало вдохновением, легко и свободно выводила она рулады, более всего похожие на соловьиную трель, и этот концерт двух любящих сердец был пленителен и волнующе горяч.

Но вот звуки смолкли, волшебство кончилось, видение исчезло. Зал сотрясался от рукоплесканий, а Паганини, снова во всем черном, отвешивал свои угловатые поклоны.

— За одно это не жалко отдать два талера, — громко сказал сосед Гейне, богатый меховщик.

Гейне улыбнулся. «Вот настоящая оценка искусства в Гамбурге», — подумал он.

Потом опять запела волшебная скрипка Паганини. Но это уже не были веселые звуки; протяжно и хрипло гудела басовая струна, окутывая мраком весь образ музыканта. Из этого мрака проступала его фигура, облаченная в двухцветную желто-красную одежду, а у ног скрипача Гейне чудилась маленькая фигурка с мохнатыми руками, словно сам дьявол хихикал и издевался над великою скорбью, рожденной виртуозным смычком. Порой казалось, что тяжелые цепи звенят на ногах скрипача, а его мертвенно бледное лицо еще хранило отблеск молодости, сверкавшей в недавнем видении, прошедшем перед поэтом.

Из-под смычка вырывались стоны, полные безнадежной тоски, — и вдруг цепи распались и раздался неестественно громкий звук.

— У него лопнула струна! — сказал меховщик, и снова волшебство исчезло.

Еще несколько раз в этот вечер перевоплощался Николо Паганини в воображении Гейне. Потрясенный великим мастерством скрипача, Гейне на долгие годы сохранил память об этом концерте и позднее, в новелле «Флорентийские ночи», воссоздал портрет Паганини с такой живостью, как будто поэт только что вышел из переполненного театрального зала после концерта.

Не часто на долю Гейне выпадали такие сильные впечатления, как игра Паганини. Немногим гамбургским друзьям, которые понимали его, поэт жаловался на мрачное настроение, вызванное той унылой обстановкой и средой, в какой он находился:

Влачусь по свету желчно и уныло.Тоска в душе, тоска и смерть вокруг.Идет ноябрь, предвестник зимних вьюг,Сырым туманом землю застелило.

Последний лист летит с березы хилой,Холодный ветер гонит птиц на юг.Вздыхает лес, дымится мертвый луг,И — боже мой! — опять заморосило.

Гейне шлет проклятия Гамбургу, городу, причинившему ему столько страданий. Светлые образы юга — Италии — теснятся в памяти поэта, рождая ужасающий контраст с мрачным и холодным городом в устье Эльбы:

Небо серо и дождливо,Город жалкий, безобразный,Равнодушно и сонливоОтраженный Эльбой грязной.

Все — как прежде. Глупость — та же,Те же люди с постной минойВсюду ханжество на стражеС той же спесью петушиной.

Юг мой! Я зачах в разлукеС небом солнечным, с богами —В этой сырости и скуке,В человеческом бедламе.

В апреле 1830 года Гейне живет в деревенской глуши, в Вандсбеке. В письме к Фарнгагену поэт пишет, что уединение стало его естественной потребностью весной, когда пробуждение природы вызывает на лицах гамбургских мещан особенно противные гримасы. Гейне признается: «Я покинул гамбургских поваров и кухарок, бальные и театральные развлечения Гамбурга, его хорошее и дурное общество для того, чтобы зарыться в одиночестве… Великие замыслы ведут хороводы в моей душе, я надеюсь, что в этом году из них кое-что выйдет в свет».

Гейне, как всегда, много читает, но две книги, весьма различные по содержанию, особенно приковывают его внимание. Одна из них — «История Французской революции» Тьера, другая — библия. В библии Гейне увлекала мудрость древних народов, которая раскрывалась в легендах и сказаниях, где фантастически отражались великие и малые события веков. Иронизируя над «божественным происхождением» библии, Гейне пишет, что он «беседует с Тьером и милосердным богом».

Неожиданное событие радостно взволновало Гейне. Проездом из Мюнхена в Россию его посетила семья Тютчевых. Он сердечно обрадовался, увидев Федора Ивановича, его приветливую жену, ее сестру. Но сразу Гейне почувствовал, что Тютчев в разговоре с ним как-то особенно сдержан и озабочен. В немногих словах Тютчев рассказал Гейне, что надеяться на Мюнхен ему нечего. Генц, секретарь Меттерниха, написал барону Котта о Гейне, как об опасном политическом преступнике. Католическая партия неистовствует по-прежнему, и, если бы поэт осмелился ступить на баварскую землю, его бы тотчас арестовали.

Гейне знал, что злобная шайка клерикалов добивалась его ареста, но все же не думал, что дело зашло так далеко. Теперь он нигде не мог чувствовать себя в безопасности.

Угадывая мысли Гейне, Тютчев на прощание дал ему совет:

— Осуществите ваш план и уезжайте во Францию, Я убежден, что вам будет там легче дышать.

— Едва ли при Бурбонах мне будет лучше, чем при Меттернихе, — ответил Гейне. И, иронически улыбаясь, добавил: — Как ни превосходна французская кухня, все же в самой Франции сейчас, должно быть, скверно.

Тамошние правители — это те же глупцы, которым в свое время уже отрубили головы…

И, задумавшись, Гейне сказал:

— Мне приходится теперь жить, как перелетной птице…

«Солнечные лучи в газетной бумаге…»

— Когда я утром гулял под окнами нашего дома, я увидел, господин доктор, что вы читаете какую-то толстую книгу. Что это за книга, позвольте узнать? — с таким вопросом обратился к Гейне его сосед, толстый, краснолицый советник юстиции. Он жил в комнате рядом с Гейне и, очевидно, скучая на острове Гельголанд, все время назойливо приставал к поэту.

— Я читаю историю лангобардов, господин советник.

Краснолицый пруссак развел руками:

— По-моему, это бесполезное занятие, прошу прощения, господин доктор. Я, например, прожил всю жизнь, не зная, кто такие лангобарды. Какое вам дело до них, господин доктор?

— Это дело вкуса, — ответил Гейне. — Одного интересует история древнего германского племени лангобардов, другого — гельголандские омары с горчичным соусом.

Советник обиженно повернулся и пошел по песчаному берегу, направляясь к группе знакомых дам.