Гарри из Дюссельдорфа - Александр Дейч

Стоя на площади Святого Марка, вымощенной мраморными плитами и скорее походившей на дворцовый зал, Гейне любовался неповторимой архитектурой собора Святого Марка и Дворца дожей, бывших властителей Венецианской республики. Времена независимости Венеции и ее громкой военной и торговой славы давно прошли. Здесь, как и в остальной Италии, хозяйничали австрийцы. Но сколько исторических воспоминаний вызывали у поэта каналы и здания Венеции! На площади Святого Марка Гейне вспоминал об обряде венчания дожа с морем, когда тот, приходя к власти, бросал золотое кольцо в голубые волны Адриатики. Думал Гейне и о страшных временах венецианской инквизиции, когда всех неугодных патрициям бунтарей вели по Мосту Вздохов, сохранившему свое название, в страшную подземную тюрьму Пиомби, где помещались камеры пыток. Все сохранялось неизменным в этом городе-музее, и стаи голубей, совсем ручных, на площади Святого Марка доверчиво подлетали к людям, кормившим их по старинному венецианскому обычаю.

На Большом канале Гейне показали роскошные дворцы, в которых, по преданию, жили Отелло и Дездемона. Герои шекспировских трагедий, чье действие происходило в Венеции, так возбуждали воображение поэта, что ему хотелось встретить в торговой части на Риальто сурового Шейлока, которого он недавно видел на сцене лондонского театра в исполнении знаменитого Кина. В сумерки, когда в узком переулке мелькала смуглая фигура какого-нибудь сына Востока, Гейне чудилось, что мавр Отелло тайком пробирается, чтобы увидеть свою Дездемону.

Гейне мог без устали бродить по залам Дворца дожей, впитывая в себя гамму красок, богатство образов и сюжетов великой школы венецианских живописцев Тициана, Тинторетте, Веронезе.

При блеске южного солнца, уже по-осеннему холодного, Венеция выглядела «красавицей Адриатики», как ее прозвали. Но в пасмурный день, когда небо было подернуто серыми тучами, из которых прорывались струйки дождя, город становился печальным, явственнее проступала нищета полуразрушенных лачуг на окраинах, а из маленьких каналов, где гнили в стоячей воде отбросы, несло сыростью и зловонием…

Гейне увидел в Венеции и парадную сторону города, и его изнанку. Он бы остался дольше здесь, но известие о тяжелой болезни отца заставило его тотчас покинуть Италию, не побывав в Риме.

Долог был путь на родину. Двадцать седьмого декабря Гейне добрался до Вюрцбурга, города, лежащего на берегу Майна в Баварии. Поэт очень торопился, но за те несколько часов, что ему пришлось ждать лошадей, успел побывать на могиле знаменитого средневекового певца и поэта Вальтера фон дер Фогельвейде. Жители Вюрцбурга показались Гейне тихими и запуганными обывателями, жаждущими покоя, трубки с табаком и кружки пива. Но поэт вспомнил, что триста лет назад, в 1525 году, когда грозная крестьянская война охватила Германию, отряды немецких повстанцев во главе с Гецем фон Берлихингеном заняли этот город, горя местью к своим угнетателям — феодальным рыцарям и духовенству.

На вюрцбургской почтовой станции Гейне вручили письмо. Брат Густав коротко сообщал о смерти отца.

Пятого декабря 1828 года Самсона Гейне похоронили на кладбище в Альтоне, под Гамбургом. На могиле его положили простой камень с надписью:

Здесь лежу я и сплю. Проснусь

Однажды, когда бог позовет меня.

Здесь покоится

Самсон Гейне

Из Ганновера

Умер на 64 году

Своей жизни, 2 декабря 1828.

Покойся тихо, благородная душа!

Смерть отца глубоко потрясла Генриха и заставила забыть мюнхенские неудачи. Даже через двадцать пять лет после этого горестного события Гейне писал в своих мемуарах: «Из всех людей я никого так не любил на этой земле, как его… Я никогда не думал, что мне придется лишиться его, и даже теперь я едва могу верить, что действительно его лишился. Ведь так трудно убеждать себя в смерти дорогих людей. Но они и не умирают, а продолжают жить в нас и обитают в нашей душе. С тех пор не проходило ни одной ночи, чтобы я не думал о моем покойном отце, и, когда я утром просыпаюсь, мне часто слышится звук его голоса, как эхо моего сна».

Гейне поспешил в Гамбург к осиротевшей матери.

Меч и лавровый венок

Все было по-прежнему в издательстве «Гоффман и Кампе». В кабинете Юлиуса Кампе стол, как всегда, завален рукописями, книгами и корректурными листами. Гейне, бледный, усталый, со следами бессонных ночей на лице, сидит у стола, а напротив него — Кампе, с обычным деловым выражением, неторопливой речью и скупыми жестами. Он убеждает Гейне поскорее приняться за работу, поскорее сдать рукописи третьего тома. Кампе подзадоривает поэта:

— Не давайте повода врагам утверждать, что вы выдохлись и не способны больше ничего написать. Клерикалы утверждают, что в Мюнхене вам вырвали жало.

— Пусть говорят, — возражает Гейне. — Я составил список своих врагов и расправлюсь с ними — со всеми до одного.

Кампе улыбается. Он понимает, что это не пустая угроза. Как бы скорее получить этот третий том «Путевых картин»! Он продолжает:

— Я знаю, господин доктор, как вы удручены семейным несчастьем, но, верьте мне, лучший способ пережить горе — работать. Дайте читателям что-нибудь новое. Вот уже находятся люди, которые попрекают вас в перепевах.

Кампе роется среди газет и бумаг, находит номер «Собеседника» и подает Гейне. Поэт читает отчеркнутое красным карандашом место. Это так называемая «дружеская эпиграмма»:

Садовника кормит лопатаИ нищего — рана и гной,А я пожинаю дукатыСвоею любовной тоской.

Гейне, чувствительный ко всякой неодобрительной критике, швырнул журнал на стол.

— Неужели и берлинцы пойдут по стопам мюнхенцев! — воскликнул поэт. — Я не ожидал этого от «Собеседника». Кроме того, эпиграмма устарела: взамен любовной тоски у меня есть только ярость против всех прихвостней аристократии и попов. До свиданья, господин Кампе. Я послушаюсь ваших советов.

Когда Гейне ушел, Кампе вздохнул облегченно. Ему было неприятно видеть, как поэт взволновался, читая эпиграмму. А что было бы, если бы Кампе дал Гейне прочитать только что вышедшую сатирическую комедию графа Августа Платена «Романтический Эдип»? Горячий приверженец классицизма, автор утонченных газелей во вкусе Гафиза и Саади, древних поэтов Востока, граф Август Платен, подобно Гейне и Иммерману, выступал против романтизма, видя в нем упадок и разложение поэзии. Но Гейне и Иммерман отнюдь не считали Платена своим единомышленником. Его прусское аристократическое происхождение сказывалось во всем его поведении. Он обладал чисто дворянской заносчивостью и отличался нетерпимостью к чужому мнению, если оно хотя бы отчасти расходилось с его собственным. Ни Иммерману, ни Гейне не могли понравиться пустые по содержанию и вылощенные по форме восточные стихотворения Платена, где воспевались в напыщенном стиле любовь, вино и праздность. Иммерман написал ядовитую эпиграмму «Восточные поэты», направленную против Платена, а Гейне напечатал ее во втором томе «Путевых картин»:

Кто воркует вслед за Саади, нынче в крупном авантаже,А по мне, Восток ли, Запад, — если фальшь, то фальшь все та же.

…Ты, поэт маститый, песней мне напомнил Крысолова:«На Восток», — и за тобою мелкота бежать готова.

Чтут они коров индийских по особенным условьям:Им Олимп готов отныне — хоть в любом хлеву коровьем.

От плодов в садах Шираза, повсеместно знаменитых,Через край они хватили — и газелями тошнит их.

Взбешенный Платен не замедлил отомстить обидчикам и вывел Иммермана и Гейне в самом непривлекательном виде в «Романтическом Эдипе». Претендуя на роль немецкого Аристофана, великого отца древнегреческой комедии, Платен не остановился перед грубостью и клеветой. Он перешел от литературной полемики к откровенному сведению личных счетов. К тому же Платен позволил себе весьма некрасивые намеки на «низкое», еврейское происхождение Гейне.

Хотя Кампе и скрыл от поэта памфлет Платена, Гейне вскоре узнал о нем. Берлинские друзья прислали ему книжку Платена, написал ему об этом и Иммерман. Поэт не мог больше усидеть в Гамбурге, он рвался на болев широкий литературный простор, хотя бы в Берлин, где его поймут и, может быть, защитят от пасквильных нападок. У Гейне созревает план расквитаться с Платеном немедленно, в третьем томе «Путевых картин».

В начале 1829 года поэт уже в Берлине. Он снова в привычном кругу, в салоне Рахели Фарнгаген, в доме Людвига и Фредерики Роберт, с друзьями — Мозером, Шамиссо и другими. Его встретили радушно, сочувствовали ему; некоторые выражали негодование по поводу поведения Платена. Живую радость доставили поэту встречи и беседы с Адальбертом Шамиссо. Он рассказывал Гейне о России, о событиях 14 декабря 1825 года в Петербурге. Гейне вспомнил, что Тютчев сдержанно, скорее отрицательно относился к декабристам и осуждал их за попытку свергнуть царя. Адальберт Шамиссо был полон любви к русским революционерам. Он прославлял подвиг Рылеева и прочитал Гейне свой перевод на немецкий язык его поэмы «Войнаровский». Шамиссо написал проникновенное стихотворение «Бестужев», посвященное сосланному в Якутск декабристу. На Гейне произвели большое впечатление строфы этого стихотворения, прочитанного ему Шамиссо. Он почувствовал суровую обличительную правду, вложенную немецким поэтом в уста русского революционера, чья воля не была сломлена страшной ссылкой: