Душа убийцы и другие рассказы - Александр Жулин

А что Афродита? Молнии освещают ее, восторгом светится фара.

У меня кружится голова. Бессильно опускаюсь на траву.

— Ах ты, зараза! — шепчу, потрясенный изменой, изнемогая от слабости. — Да будь же все проклято!

В тот же миг, тормознув передним колесом, она принимает вертикальную стойку задком вверх. Взлетает и холосто вращается в воздухе заднее колесо, спицы блестят, в то время как Стас летит кувырком через руль. Сама же красавица опускается и, слегка виляя ладным задком, плывет в мастерскую.

— Нормальная техника! — крякает Стас. — Забираю ее! — И отключается.

А у меня кружится голова. Боком сползаю с пригорка, кручу вентиль, подставляю затылок под струю прохладной воды.

Когда подошла Стелла (уж не она ли была за холмом?), мы представляли жалкое зрелище. С волос по лицу моему растекались ручьи, Стас вообще не вставал, так и валялся в грязи. Стелла смеялась.

— Чего ржешь? — мрачно приветствовал ее Стас.

— Я не ржу! — ответила Стелла и опять засмеялась.

— Что она, лошадь? — спросил я, отжимая свои длинные волосы.

— Что же ты скалишься?

Он, похоже, приложился весьма концентрированно. Разве было похоже на Стаса — пропускать небрежность подобных ответов.

— Я не скалюсь! — смеясь, сказала она и положила руку мне на плечо.

— Ты, похоже, приложился весьма концентрированно! — говорю ему. — Что она, тигр саблезубый, чтобы скалиться?

Стас вопросительно глянул — она не сняла свою ладошку с плеча. Я распрямил грудь. Он шевельнулся, скривился, схватился за бок. Перевалившись на четвереньки, встал на колени, игнорируя то, что вокруг была жидкая грязь. Опираясь на лапы, поднялся.

— Вы будто не прочь повеселиться вдвоем?

— А как же! — ответила Стелла и засмеялась.

— Смотри, котик, держись молодцом!

Вместо ответа я выставил большой палец.

— Он всегда молодец! — сказала Стелла, прижимаясь ко мне. (Она! Кто же еще был за холмом?)

— Я знаю, — сказал Стас. — Он такой молодец, прямо ух! Что на трассе, что…

— Прямо ух! — я вмешался.

Было неясно, к чему надо готовиться: он возился с пуговицами на своей куртке — то расстегнет, то снова начинает пропихивать в узковатые петли; он разглядывал себя в зеркальце — поворачивая лицо так и сяк; долго-долго расчесывал волосы щеткой — нет чтобы для приличия почистить штаны! И то казалось, что без скандала, без драки не обойдется — так он нарочито медлил, то вдруг верилось, что он вот прямо сейчас по-доброму подмигнет, как один он только умеет, и отправится восвояси. В конце концов, Стелла явно отдавала предпочтение мне!

— А вот это, — начал он, но Стелла перебила его. Лицо ее изменилось — враждебность появилась на нем. Странным, металлическим голосом, обращаясь к нему так, как будто меня не было рядом, она протянула:

— А вот это — россома-аха…

И Стас вздрогнул. Приценивающе посмотрел на нее — так, будто меня здесь и не было. И неожиданно неловко, тяжело повернулся. Ничего не сказал, не оглянулся — пошел прочь, загребая по-ковбойски носками.

Что-то щелкнуло, хрястнуло. Это челюсть моя отвалилась. Чтобы Стас так просто взял и ушел? А обмен взглядами между ними? Гордость не позволила накинуться на Стеллу с расспросами, а когда я узнал продолжение намекающей Стеллиной фразы (много позже, из глуповато-похабного анекдота о том, как в рифму отделывался от посетителей экскурсовод зоопарка: а теперь идите на …), меня больше всего поразил не цинизм, а отчаянность этой пичуги: ведь непредсказуемый Стас мог в ответ выкинуть что угодно и в этом же роде, мог и ударить, и пустить что-нибудь тяжелое в ход — из песни слова не выкинешь, иначе это был бы не Стас (и была бы не Стелла).

А в этот момент в голове не уложилось только одно: почему покорился?

Ласковые пальцы пробрались по плечам к шее — я и растаял, но и надулся: что это за сговор у меня за спиной?

Она забежала, заглянула в лицо. Я отвел глаза в сторону. Она опять выскочила, веселая и шкодливая. Я не выдержал, рассмеялся. Она прыгнула на меня, повисла на шее, болтая ногами. Пятясь, я отступал внутрь мастерской, не отрываясь от сильных, упругих губ. А войдя, сразу повалился назад, на спину.

Пол, земляной, присыпанный от влаги опилками, мягко принял меня. Стелла была в дорогих, со множеством иностранных наклеек вельветовых джинсах. Я помнил об этом и осторожно придерживал ее на себе; она же зачем-то пыталась соскользнуть в сторону, вбок. Наконец она открыла глаза, губы наши отклеились. Из-под коротких, но очень густо растущих ресниц выполз затуманенный взгляд. Вот он заострился. По лицу еле заметно пробежала гримаска испуга.

— Почку застудишь! — шепнула она и быстрым движением просунула под меня узкую руку.

Сердце растеклось от забавной заботы, я опять потянулся к губам, но лицо ее, голова ушли вниз вслед за рукой, утепляющей мою поясницу.

— Подожди, — послышалось глуховато, — она нам мешает.

— Кто?

— Афродита! Так смотрит…

Я искоса глянул: в позе мотоциклетки, отвернувшей от нас фару и руль, и впрямь проступало беспокойное недовольство.

— И ворота! — напомнила Стелла, когда я выкатывал упирающуюся Афродиту проветриться.

Ликующая надежда и тревожное ожидание раздирали меня. Наконец! Неужели? Да, произойдет несомненно!

Лихим ударом выбив краскопульт из-под заклиненной двери, я замкнул наше убежище. Столь же лихо мазнул пятерней по выключателю: лампа, свисающая с потолка, желто вспыхнула.

— Не надо! — послышался голос, показавшийся незнакомым.

Я глянул и тут же отвел глаза: Стелла (мне показалось — дрожащая) сидела в углу на топчане. Она была в моем рабочем халате, под ним ничего не было — я понял это пронзительно.

— Иди ко мне! — услышал оттуда.

Что-то во мне дрогнуло, ухнуло, обвалилось. Я сделал шаг на обмякших ногах и, споткнувшись, упал. Шмякнулся, дери его в гвозди, зашиб локоть, коленку!..

Если бы она хмыкнула, если бы кашлянула, что-то сказала — не знаю, что бы случилось со мной! Но она промолчала. Будто и не было этого грохота, этого дурацкого возгласа («Дери его в гвозди!»), которым я защитился, словно не было ничего: она терпеливо ждала!

И я вошел в нее — плотно и распирающе. А она — горячее тельце — раскидывалась подо мной и вертелась, как червячок под неловкими пальцами, натягивающими его на крючок. Я был больше ее, она металась и вскрикивала и поощряла меня, и с тем большим упорным садизмом я терзал и терзал ее, расширяя и углубляя, и все громче стонала она, разжигая этим меня, и вдруг напряжение, ставшее невыносимым, лопнуло… Так и не понял: было ли ей хорошо?

В мастерской царил кавардак. Непостижимо, что может натворить женщина за мгновенья хозяйничанья!

Повсюду валялась одежда, на голой земле распластался поднос со стаканами, в одном из них дрожала петля кипятильника, а на раскладном рыболовном стульчике стояла консервная банка с толстой свечой. Свеча, точно роскошная, вольная женщина, опиралась на зазубренный край, воск капал на матерчатое сиденье, а от колыхания пламени на стенах ожили тени.

Вот пламя выгнулось, и кошка с ушами торчком, вытянув длинную спину, хищно прицелилась в нашу сторону. А на другой стене таился шпион. Острый нос, козлиная борода, плоская кепка.

Стелла слушала вполуха меня. Счастливый, я порол всякую дичь, она молча лежала, положив голову мне на плечо. Может быть, я в принципе не о том говорил? Может быть, в такие минуты положено говорить что-то особое?

— Почему он послушал тебя и ушел? — ни с того ни с сего вырвалось у меня, и тут же во мне все напряглось.

Но она не ответила. Наставив карманное зеркальце, искоса смотрела в него, и заскребло на душе: вспомнилось, как разглядывал себя в зеркальце Стас. Приподняв голову, я увидел в гладком блестящем прямоугольнике бровь вразлет, из-под которой выглядывал глаз, казавшийся живущим отдельно — как птенчик в гнезде.

— Нет, ты ответь! Он такой неподатливый, а тут р-раз! — и отчалил без звука!

И вновь она не ответила. Закусив нижнюю губу, изучала прыщик на подбородке.

— Как-то странно, что он послушал тебя!

С легким вздохом отложив зеркальце, она потянулась, глянула на ручные часы, потянулась через меня за бельем. И все у меня вылетело из головы!..

— Я лучше оденусь! — сказала она. — Бронислав!

— Что, что, милая? — зашептал я, делая вид, что не понимаю ее.

— Он понял, что я за тебя, и отступил! — просто сказала она, отстраняя меня беспрекословной рукой. — Диалектика!

Спор не вел ни к чему. Но я спорил, оспаривал, горячась, но так, будто мало-помалу с ней соглашаясь. Как бы незаметно, как бы в пылу жаркого спора я выискивал путь.

— А гордость? — отводя ее руку.

— Какая гордость? — возвращала руку назад. — Гордость — стремление не уронить себя в глазах окружающих. А если он выше всех окружающих? — вскричала она и, вырвавшись, резко вскочила: — Бронислав!