Душа убийцы и другие рассказы - Александр Жулин

— Да чего вы разорались-то, в самом деле! — прорвало Антоху от несусветного обвинения. — Ну, решил избавиться от кларнета, так что?

— Врешь! — топнул ногой Мазуркевич. И стул вырвался от него, он поймал его на лету, оседлал. — Почему деньги на радиоле не тронули? Почему мебель, арфу, кухню украли, а гостиную, в которой сам живешь-поживаешь, не тронули? Врешь, врешь, врешь! — и, не дав раскрыть рот, заорал: — А родители здесь уже, да, прилетели!

И, отбросив стул, побежал к двери. Егор Исаевич, оказавшийся на пути, еле успел увернуться. Впечатление было, что сыщик пхнет сейчас дверь, и оттуда выйдет она. Мачеха. Мама.

— Подождите! — сипло крикнул Антоха. Мазуркевич, словно только и ждал, обернулся, подбежал к нему:

— Что? Ну? Говори! Что? — А Антоха не знал, что нужно сказать.

— Но зачем? — Мазуркевич неожиданно схватил его за плечо, жесткие пальцы пробрались повыше, ухватили за шею. Потянул Антохину голову на себя, взглянул прямо, зрачки вонзились в зрачки. — Зачем навел жуликов на свой хауз? — шепнул. — Вячика, Вячика зачем навел на квартиру родителей?

«Все знает!» — устало подумал Антоха. И стало сразу тоскливо. И скучно.

— Ты отвечай, ты меня не нервируй! — пронзительно, тонко закричал Мазуркевич, — я ночь всю не спал, эксперты работали, ты… — опять снизил голос, опять зашептал: — Ты, пащенок, почему страницу с фамилией Вячика вырвал из книжки? Ты думал: вырвал листок, и концы в воду, но след-то, но след? Вмятинки, что продавились на другие странички, когда писал «Вячик», ты о них не подумал? — и опять закричал: — Ну! Отпирайся, доказывай, что тебя запугали, говори что-нибудь, слушаю!

— Нет, — Антоха мотнул головой, — это не Вячик. Я сам.

— Знаю, все знаю! — резко отбросил Антоху. Антоха чуть не упал. — Мебель на даче у Вячика — это р-раз! — загнул крепкий палец. — Арфу Вячик везет сюда к часу дня, точно? — Егор Исаевич, чмокнув губами, хотел было дать показание, Мазуркевич махнул на него: — Ладно, потом!

— В-третьих, ты с ними в сговоре: дверь не закрыл, а сюда явился разведчиком, чтобы арфу продать. Так ведь? Про арфу делал намеки? Ведь так?

— Нет! — хотел было крикнуть ошеломленный Антоха, но ничего не мог выкрикнуть он: что именно нет? Разве, когда валялись на пляже, Вячик не сказал ему: есть небольшая идея? И что, не ухватился он за нее, как за спасательный круг? Что, не просил, не умолял Вячика побыстрее связаться с лихими ребятами, чтобы те вывезли мебель и арфу? «Нет» можно выкрикнуть только на то, что вовсе не собирались они ничего продавать, даже и думать об этом не думали, и что Вячик, кажется, негодяй… — Нет! — угрюмо буркнул Антоха и уставился в пол. Главное — не видеть этого крутящегося человека, не впускать в себя его взгляд.

— Да, — внезапно спокойно отозвался мучитель. — Я понимаю: такое пошло поколение. Мачеха подала на развод — сразу решил ее мебель продать. Чтоб не делить после развода, — произнес он ужасно спокойно. — Отвратительное поколение.

Ничего не может ответить Антоха. Слезы копятся в горле. И как, что доказать? Что рассчитывал на милицейский вызов родителей как на средство их помирить? Сблизить? Антоха блеет, мычит. Что вы говорите такое? Мне Вячик сказал: придет телеграмма, что арфу украли — мигом примчатся! Узнав, что мебель пропала — примчат, как ошпаренные! Я же не знал, что Вячик такой.

Мазуркевич честно внимает, честно хочет понять. А зачем кларнет продаешь? Со злости? И арфу тоже со злости? Ах, арфу не хотел продавать? Но Вячик звонил Егору Исаевичу! Значит, валишь на Вячика? А зачем тогда делал намеки про арфу Егору Исаевичу? Ну, Вячик нам слишком известен, а ты-то?..

Нет, не поймет Мазуркевич Антоху, не поймет его человек, выросший в жестокой детдомовской простоте, да и его ли обязанность понимать?

— Так ты мачеху ненавидел? — добросовестно уточняет. — Или любил?

Ненавидел, любил — пустые слова, погремушки. Как объяснить? Что-то горячее, обволакивающее. А когда растворяет в себе, вот, кажется, растворила до последней капельки «я», эта капелька вдруг взбунтует, противно визжит: «Не хочу! Не надену! Не буду вставать!»

Но звонит телефон. Мазуркевич проявляет сочувствие, передает трубку. Антоха с опаской берет ее.

— Антошенька? — слышит. — Милый сынуленька, еду! Еду сейчас же!

И все. Больше Антоха ничего уже не сумеет сказать. Слезы и слезы.

Мазуркевич с презрением смотрит на рассопливевшегося лоботряса. Внезапно сердито кричит:

— Да ладно, кончай, тише ты!

И вскакивает, и теснит Антоху за шкаф, подталкивает к двери Егора Исаевича:

— Звонок, слышите? Берем вора с поличным! К двери, к двери идите, встречайте!

И еще кому-то кричит:

— Эй, наводчика! Ну, спрячьте наводчика! Готовьте к свиданию с организатором шайки!

И откуда-то из-за ширмы, из-за шкафа, из других комнат появляются вдруг необыкновенно уверенные, верткие, крепкие люди, забирают, прячут Антоху-наводчика, занимают места, готовятся брать воров с поличным…

Чокнутый. Записки несдавшегося

…Да, я все еще нахожусь в том романтическом состоянии, когда писание рассказов кажется мне делом бессребренческим и любительским, чем-то схожим с пением птиц, которые поют друг для друга, для нас, для себя…

Вот и еще одна девушка меня обманула.

Ну что же! Как говорит мама, все, что ни делается, все это — к лучшему. Три года я вынашивал идею нового мотоцикла, три года бегал к седовласому математику и механику Созонту Петровичу и завел его так, что теперь уже сам он звонил в половине двенадцатого и, будя засыпавших соседей, кричал хрипло и радостно: «Вилку! Вилку делай с увеличенным ходом!»

Три года собирал по колечку, по винтику, доставая самое лучшее: магний, стеклопластик и электронику. Я ничего не жалел, и выменивал, и выклянчивал, и рылся на свалках, добывая детали, и скупал вынесенное из-за забора, над которым ершилась колючая проволока, и вот, наконец, заперся в мастерской.

Сессию сдал — и закрылся. Никаких больше девушек: только я — и она, мотоцикла. На первый взгляд — суровое дело. А я так вам скажу: лучшего нельзя и придумать.

Когда случалось переночевать дома, утром я так торопился, словно без меня там все умирало. Я отворял двери, зажигал голую лампочку, свисавшую с потолка, включал электропечку, если было прохладно, и говорил: «Здорово, ребята!»

Миниатюрный токарный станок, моя гордость, опора, отблескивал стальною улыбкой; тиски раскрывали в тяжелом приветствии губы, электродрель взвизгивала: «Заждались, заждались, ваше-сство!» И, наконец, Афродита… Ну да, мотоцикл!

Афродита, покуда не собранная, заполняла своими частями пространство; я же, перепроверяя наличие (вон — колеса, притулившись в углу, ожидают резину, вон — томится мотор без колец), я себя чувствовал как бы растворенным внутри мысленного образа мотоциклеточки, стягиваемой нитями воображения из этих частей… Забудем о Стелле! Забудем о Стасе!

Забудем о Стелле, забудем о Стасе…

Могу вас уверить: забыть о них — это действительно суровое дело.

Вот и у меня есть приятель, Леней зовут, между прочим — кандидат физматнаук, вот он, скажем, умеет ходить босиком по воткнутым вертикально иголкам. А вы попытайтесь наступить хотя бы на кнопку. Вы наступите! Я разок наступил — больше не хочется. А если кнопки разбросаны всюду, куда ни попадя?

Вот так и в случае Стеллы и Стаса — куда ни шагну, всюду они!

А ведь уже была Афродита! А теперь уже — все и закончено! Все закончено, все!

Я стоял и глазел на свою мотоциклу, и никак не мог успокоиться, руки так и чесались. Было то горячечное состояние, когда предметы видятся словно через розоватый туман, в котором сгущаются тени как раз за миг до того, как врежешься лбом.

В таком состоянии можно свободно пробежаться по троллейбусным проводам — если что-то поманит, зато яичница точно сгорит! Или забудешь сковородку намаслить, или все сделаешь правильно, да отвернешься, на секунду заглянешь в чертеж, а очнешься тогда, когда сечения и общие виды расплывутся в дыму.

Но теперь было закончено все! Гордый стан, лебединая шея, гладкие выпуклости… Ну, Стас, держись!

Покрутившись по мастерской, оглядывая Афродиту справа и слева, я вдруг осознал, что в руке — пустой краскопульт. Куда его? Ну? Руки вдруг затряслись. Издав дикарский воинственный клич, я выскочил из мастерской и запулил его в груду хлама.

Железо ответно бабахнуло.

И тогда Стас явился. Он всегда там, где бабахает. Настоящий мужчина.

— Твой багаж? — спросил он, небрежно цепляя носком хоботок краскопульта.

Я не собирался ему отвечать. Раз сто проигрывал ситуацию, когда он подойдет так вот и спросит, а я не отвечу. Вместо ответа наклонюсь холодно за какой-нибудь гаечкой.

Я не собираюсь ему отвечать. Но внутри меня совершилось предательство. Сдавленно, жалко оно промычало: