Три метра над небом - Федерико Моччиа

   Стэп нежно скользит по ее коже. Утонувшая в нежности Баби открывает глаза. Стэп вглядывается ей в лицо. Вроде бы не боится. Улыбнувшись ей, он успокаивающе проводит рукой по ее волосам. Из маленького радио хлынула, а затем и разнеслась по всему дому Beautiful. Они этого даже не заметили. Они не знают еще, что это будет их песня. Закрыть глаза, задержать дыхание, в плену невозможного чувства, боли любви, волшебства — принадлежать ему навечно. Запрокинуть голову, глубокий вздох, руки вцепляются ему в плечи, сжимают в объятиях. Легче, нежнее — и он скользит дальше. «Твоя».

   Открыть глаза. Он в ней. Улыбаясь от переполняющей его любви, покрывает ее лицо поцелуями. Но ее больше нет. Та девочка с испуганными голубыми глазами, со столькими сомнениями и страхами исчезла. Ее, помнится, с самого детства очаровывали бабочки. Кокон, гусеничка вдруг расцветает тысячью красок и взмывает к небесам. Она чувствует себя совсем другой. Только что родившаяся в объятиях Стэпа юная нежная бабочка. Баби обнимает его, с улыбкой глядя ему в глаза. И целует — свежо, нежно, страстно. Теперь целует как женщина.

   Потом, вытянувшись на простынях, он перебирает ей волосы, а она прижимает его голову к груди.

 — У меня вышло не очень, да?

 — Ну что ты… Все было чудесно.

 — Но я же ничего не умею. Научи меня.

 — Ты лучше всех. Пойдем.

   Ванну они тоже принимают обнявшись. Весело болтая, потягивают шампанское, голова кружится от любви. Сходя с ума от страсти, любят друг друга снова. На этот раз без всякого страха, в едином порыве, едином желании. Теперь ей нравится больше — легче махать крыльями, теперь она не боится летать и понимает, какое это счастье — быть юной бабочкой.

   Потом они берут халаты и спускаются на дикий пляж. Смеясь, придумывают, что бы могли значить непонятные цифры, вышитые на груди. Посоревновавшись, кто выдумает интереснее, бросают халаты на камни.

   Баби пропускает его вперед и ныряет второй. Они плывут в прохладной соленой воде, по лунной дорожке, покачиваются на волнах, то и дело обнимаются, брызгаются, отталкивают друг друга, чтобы обнять снова, снова почувствовать вкус моря и шампанского на губах. Потом, сидя на камнях, завернувшись в халаты (Амарильдо и Зигфрида — вот что они придумали), смотрят задумчиво на мириады звезд, на луну, на ночь, на темное тихое море.

 — Как тут красиво…

 — Это же твой дом, да?

 — Ты с ума сошел!

 — Знаю.

 — Я счастлива. Мне никогда-никогда не было так хорошо. А тебе?

 — Мне? — обнимает ее крепче Стэп, — мне просто прекрасно.

 — Кажется, что можно достать до неба.

 — Нет, даже не так.

 — Как же тогда?

 — Выше. Три метра над небом.

На другой день Баби просыпается и, пока под душем из волос вымываются последние крупинки соли, счастливая, вспоминает прошедший вечер.

   Она завтракает, прощается с матерью и садится в машину вместе с Даниелой. Она едет в школу, как и всегда. Отец останавливается на светофоре под мостом корсо Франча. Баби еще толком не проснулась, взгляд рассеян. И тут она видит ее. И не верит своим глазам. Высоко, выше всех других, на белой опоре моста, над всем царит несмываемая надпись. На холодном, голубом, как ее глаза, мраморе, прекрасная, как и мечталось. Сердце отчаянно заколотилось. Кажется, что его слышат все, и все, как она сейчас, смогут прочесть эти слова. Там, высоко, недостижимые. Там, куда забираются только влюбленные: «Ты и я… Три метра над небесами».

48

 24 декабря.

   Он уже встал. Вообще-то он и не спал. Играет радио. Рамина Пауэр — «Кто живет, тот помнит». О чем тут помнить? У него болит голова и глаза. Он поворачивается на другой бок.

   Из кухни доносится шум. Брат готовит завтрак. Он смотрит на часы. Девять. Интересно, куда это Паоло собрался в Сочельник, да еще в такую рань? Бывают же люди — вечно у них дела, даже в праздники. Хлопает дверь. Ушел. Стало полегче. Нужно было остаться одному. И тут его охватило какое-то неприятное чувство. А вот этого совсем не нужно. Он один. И от этого ему еще хуже. Есть не хочется, спать не хочется, делать ничего не хочется. Только лежать на животе. Лежать и лежать. Он вспоминает счастливые дни в этой самой комнате.

   Стэп поворачивается в постели, глядит на потолок. А как не хотелось одеваться и провожать ее домой. И как они молча садились рядышком на постели и одевались, передавая друг другу предметы одежды. Улыбка, поцелуй — она натягивает юбку — болтают, обуваясь. Радио оставляют включенным до возвращения.

   Где она сейчас? И почему?

   Сердце сжалось.

   Перед праздником, когда приводишь комнату в порядок, кому-то становится весело, а кому-то — грустно. А вот как привести в порядок мысли?

 — Дани, тебе это нужно? А то выброшу.

   Даниела бросает взгляд на сестру. Баби стоит в дверях с синей курткой в руках.

 — Нет.

   Раффаэлла берет с кровати пару тряпок.

 — Бедным отдам. Сегодня наверняка придут забирать. Может, потом сходим куда-нибудь?

 — Я еще не знаю, мам, — слегка краснеет Баби.

 — Ну хорошо, хорошо, не волнуйся так.

   Раффаэлла, улыбнувшись, выходит из комнаты. Баби открывает еще пару ящиков. Ей хорошо. Наконец-то у них с матерью мир и согласие. Даже странно. Ведь они шесть месяцев ссорились. Она вспоминает, как закончился судебный процесс. Она вышла, а мать побежала за ней.

 — Ты с ума сошла, почему ты не сказала, как все было? Почему не сказала, что этот негодяй напал на Аккадо без всякой причины?

 — Я сказала все как было. Стэп невиновен. Он вообще ни при чем. Что вы вообще об этом знаете? Что он тогда чувствовал? Вы не умеете оправдывать, вы не умеете прощать. Вы умеете только судить! Вы решаете за своих детей, как им жить, придумываете им жизнь! И даже знать не хотите, что мы об этом думаем! Для вас жизнь — это как игра в карты, все, что кажется вам непонятным — просто ненужная карта, которую надо сбросить. Вы не знаете, что с ней делать, она жжет вам руки. И вам совершенно не интересно, как так случилось, что он стал хулиганом, наркоманом, вас вообще не волнует, это же не ваш сын, вас это не касается. А вот теперь тебя, мамочка, это касается, потому что это твоя дочь связалась с неподходящим парнем, который не думает о шестнадцатицилиндровом GTI, о часах Daytona или о том, как бы поехать на Сардинию. Да, он преступник, но он стал таким потому, что не знает, как объяснить, потому, что ему слишком много врали, потому, что он умеет ответить только так.

 — Что ты несешь? Глупости какие-то… ты что, совсем не соображаешь? Как ты себя ведешь? Ты врунья, ты солгала на виду у всех.

 — Да плевать я хотела на твоих друзей! Плевать мне на то, что они там подумают и что решат. Вы все время говорите про людей, которые сами себя сделали, которые всего добились… А чего они добились? Что они делают? Деньги, все время только деньги. Они не общаются с детьми. И на самом деле им плевать на то, чем их дети занимаются и от чего страдают. Вам вообще на нас насрать!

   Раффаэлла влепляет ей пощечину. Баби улыбается, прижав руку к щеке.

 — А я нарочно так сказала, ты что, не поняла? Дала ты мне пощечину — и вроде совесть успокоилась. Можно дальше болтать с подругами за карточным столом. Дочку, типа, воспитала. Дочка знает, что хорошо, а что плохо. Знает, что нельзя ругаться и надо прилично себя вести. Но ты не видишь, что ты смешна, что над тобой можно только посмеяться! Ты водишь меня к мессе по воскресеньям, но когда я веду себя по Евангелию — это, оказывается, не так, неправильно! Я люблю ближних, я привожу в дом парня, а он не встает, когда ты входишь, или там не умеет себя за столом вести — и ты кривишь рот! Для вас нужно отдельные церкви строить, отдельное Евангелие, по которому не все спасутся, а только те, кто не сидит за столом в шапке, не ставит фамилию перед именем, те, у кого ты знаешь родителей, красивые, загорелые, одетые, как вы им велели. Вы просто клоуны, и больше никто!

   Баби уходит. Раффаэлла смотрит ей вслед, видит, как та садится на мотоцикл Стэпа и уезжает с ним.

   Сколько воды утекло. Сколько всего изменилось. Баби вздыхает и открывает следующий ящик.

   Бедная мама, сколько ей пришлось из-за меня вынести. В сущности, она была права. А я поняла это только сейчас. Но это еще не самое важное в жизни. Укладывает дальше вещи. Но ничего более важного ей в голову не приходит. Может, потому, что удобнее не думать, а может, потому, что такого важного и вовсе нет. Вот угрызения совести или бюстгальтер, над которым он посмеялся.

 — Ты сегодня такая соблазнительная…

   Восемнадцатилетие в Анседонии. В десять вечера — рев мотоциклов. Все гости выбежали на террасу. Наконец-то есть о чем поговорить. Приехали Стэп, Полло и прочая банда. Входят, смеясь, такие наглые, такие уверенные, оглядываются — приятели ищут девочек на потрахаться, а он ищет ее.