Родная сторона - Василий Земляк

Стойвода побледнел, а с масленого; совсем зажиревшего на свадьбе Товкача горошком катился пот — холодный или горячий, знает он один. В задних рядах кто-то насмешливо кашлянул, кажется Ясько Слонь, и это было сигналом для Стойводы, сигналом к тому, что надо как-то спасать положение. Он изнеможенно поднялся и заговорил уже не тем тоном, каким рекомендовал Товкача:

— Я не против, я даже благодарю за доверие, но тут случилось маленькое недоразумение. Дело в том, что я, Степан Яковлевич Стойвода, — человек государственный и не могу собою распоряжаться.

— Мы все государственные! — выкрикнул кто-то из угла.

— Оно так, но я — это, правда, не все знают — без согласия райкома не могу оставить район и перейти в колхоз. Я должен посоветоваться и потому прошу отложить собрание.

Но с этим никто не согласился. Даже Товкач и тот под влиянием поднявшегося шума стихийно проголосовал против откладывания. Тогда Стойвода пошел на компромисс — ухватился за ту единственную соломинку, за которую еще можно было ухватиться, — он попросил сделать перерыв, чтобы хоть по телефону поставить в известность Мурова и получить согласие райкома, без которого будто бы он не может оставить район, который вот уже десять лет «держится на его плечах».

— Нам такие плечи и нужны, — усмехнулась Парася.

Во дворе Стойвода наскочил на Товкача, отвел его в сторону и сказал, меча сквозь стекла сердитые огоньки;

— Ну и подвел же ты меня, Филимон. Хорошо, если Муров выручит. А если не выручит? Это же Несолонь!

Товкач в ответ сконфуженно застонал и при всей его находчивости ничем не мог помочь своему единственному, как он считал, доброжелателю из районных начальников. Все еще держа в руках шапку, Товкач бросился мимо клуба в Талаи. Таким растерянным Стойвода никогда его еще не видел. Да и себя не помнил в столь затруднительном положении. Хорошо, если Муров выручит! — заспешил к телефону Стойвода. Но кого же ему предложить вместо себя?

— Филимон, Филимон! — закричал Стойвода. Трудно сказать, слыхал его Товкач или не слыхал, но он не оглянулся, спеша через занесенные снегом огороды и левады в Талаи. «Придется рекомендовать кого-нибудь из местных, — решил Стойвода. — Но кого, кого?!.»

По телефону он говорил все тем же начальническим тоном:

— Девушка, дай мне Мурова.

Но, закрыв ладонью трубку, спросил еще раз самого себя: «Неужели Муров не выручит?..» С этого самого Стойвода и начал свой разговор с Муровым:

— Выручайте, Петр Парамонович!

Муров, выслушав Стойводу, пообещал сейчас же приехать. Вскоре его машина остановилась около клуба, рядом с машиною председателя райисполкома. Сам же председатель ждал Мурова при входе, и как только тот вышел из машины, направился к нему навстречу. Поздоровавшись, Стойвода сказал, упавшим голосом:

— Все зависит от вас.

— Вы напрасно волнуетесь, Степан Яковлевич!

Проходя между притихшими рядами, Муров кланялся знакомым, а с Парасею и Громским поздоровался за руку. Хоме тоже подал руку, колко спросил:

— Снимают?

Тот безнадежно кивнул головою.

— А кого же ставят?

Хома повел усом в сторону Стойводы. Муров не подал виду, плохо это или хорошо, он только сказал так, чтобы все слышали:

— Райком не против. Сами выбирайте себе хозяина, какого хотите и какого знаете. Это ваше право и воспользуйтесь им так, как подсказывает вам совесть.

— Мы его знаем еще Степкой!

— Тем лучше.

— Голосовать, голосовать!

Густо поднялись руки: одни голосовали за бывшего Степку, другие — за Степана Яковлевича, сидевшего перед ними, а кое-кто тянул руку просто потому, что голосовали другие. Степан Яковлевич нервно сдернул очки и повлажневшими глазами взволнованно смотрел на людей, с которыми придется ломать старую Несолонь и строить новую. Это были минуты великого перелома. Он вдруг пожалел, что этого не случилось на четверть века раньше, когда он приехал сюда из шахтерской Горловки. Сколько уже было бы сделано! Ему доверяли «единогласно», и он никогда еще на свете ничем так не гордился, как этим. Как будто сразу сбросил с себя лет двадцать пять, помолодел. И уже стыдился того, каким был всего час назад, и праздновал в душе свое второе рождение. Вспомнил отца — старенького Якова Стойводу, который и до сих пор еще ходит в забой и добывает уголь. А когда поворошишь свой добрый корень, то и сам становишься лучше.

После собрания Стойвода не поехал домой — остался в Несолони.

Его шоферу Юрке не верилось, что Степан Яковлевич уже никогда не будет сидеть рядом с ним, не будет морить его голодом в своих бесконечных поездках, не будет напевать песенок, которые помогали Юрке забывать о дорожных бедствиях и настраивали его на веселый лад. Он отвернулся, чтобы скрыть слезу.

— Чего ж ты плачешь? — спросил его растроганный Степан Яковлевич. — Разве мало ты помытарствовал со мной?

— Привычка…

Степан Яковлевич сердечно простился с Юркой и тут же начал принимать колхоз. Хома Слонь намекал на обед, шутил, что «недвижимое имущество» не убежит, подождет до завтра, но Степан Яковлевич делал для себя столько открытий, что не мог ждать. Он как будто читал книгу бедности, где на каждой странице спрятано большое богатство. Разве мыслимо за целый год получить с озера всего шесть центнеров рыбы? С заливного луга, который занимает добрых полтысячи гектаров, колхоз совсем не собирает сена. В овинах, на чердаках лежит необработанный лен с нескольких урожаев.

— Как же вы выполняли план? — удивлялся Стойвода.

Хома Слонь, опустив голову, отвечал:

— План выполнили, а это сверх плана осталось.

— Да ведь это же деньги, пшеница, масло!

— Все равно на вырученные деньги банк накладывает арест. Так пусть уж лучше полежит. Старые долги заедают, Степан Яковлевич.

— И много их, старых долгов?

— Миллиончик… Бухгалтерия знает точно.

В высокой деревянной сушильне нашли кучу люпина — центнеров двести. Степан Яковлевич взял в рот бобочек, раскусил, пожевал. Здоровый, годится на семена.

Это горький люпин. Третий год лежит без пользы. Я принял от Кваши и вам сдаю в том же состоянии. Кабы сладкий, долго бы не улежал.

Степан Яковлевич достал из глубины еще один бобочек, раскусил, положил на ладонь.

— Да, Хома. Люпин горький, а хлеб от него будет сладкий. А теперь скажи, Хома, это не хмелесушильня?

— Она самая.

— А где же хмель?

— Что вы, Степан Яковлевич? Это помещик когда-то разводил хмель. С тех пор и сушилка. А мы никакого хмеля не разводим. Тут и без хмеля голова кругом идет.

Так Стойвода ходил и на каждом шагу замечал то, чего не видел двадцать пять лет. Неужели он был слеп, неужели не знал, что эта черная несолоньская бедность заводилась на богатстве и это делалось не где-нибудь, а в районе, где он столько лет председательствовал? Нет, он знал об этом. Он не раз видел эту высокую хмелесушильню и догадывался, что когда-то в Несолони разводили хмель. Он не раз охотился на озере на щуку, любовался бескрайным голубым простором, но смотрел на озеро только глазами рыбака, а не председателя района. Бельмо равнодушия было тогда на его глазах. Он не раз видел заливной луг, в пору сенокоса видел на нем людей, но ни разу не поинтересовался, для кого эти люди собирают сено. Лен спрятали от него на чердаках, — да, он не лазил тогда по чердакам — разъезжал в машине и ходил по мягким коврам. А хозяин района должен был знать все. Он чувствовал, как возвращается к нему молодость, пробуждается прежний, неведомо когда и как потерянный интерес к жизни. Да, это было пробуждение.

Приняв колхоз, Степан Яковлевич не постеснялся зайти в каждую хату, поинтересовался, как живут люди, в чем нуждаются, чего просят, как собираются жить дальше. На это он потратил немало времени — несколько первых своих дней в Несолони, зато имел о селе самое полное представление. Он напоминал людям про лен, но на эту работу никто не выходил. Тогда он разыскал Парасю и с нею еще раз пошел по хатам. Хорошо говорила с людьми Парася. Искренне, откровенно, по-своему. Степан Яковлевич только поддакивал. Но в ответ слышалось одно: «Не хотим даром работать. Пусть пропадает этот лен пропадом, чем трепать его среди зимы. Да и одежи такой нет, чтобы выстоять целый день на сквозняках. Надо было думать про лен, пока тепло было…»

Но на другой день пришло все-таки несколько молодиц. Подули на руки, постукали каблуками и разошлись. Стойвода оторопело смотрел им вслед, хотел сказать что-то очень-очень горькое, но промолчал и, сгорбившись, пошел к конюшне. Приказал запрячь самых лучших коней в выездные сани и сам сел за кучера.

Удивлялись в этот день в Замысловичах, отчего это Степан Яковлевич Стойвода пересел из машины в сани, да еще и сам правит! Не все знали, что он уже не председатель района. Бурчак тоже встретил его так, словно не знал этого. Вернее, так приязненно Бурчак никогда еще не встречал Стойводу. Пожал руку и повел в свой кабинет, который теперь напоминал настоящую лабораторию. Кроме того, что не раз уже видел Стойвода, здесь появилось немало нового. Особенно понравились Стойводе монолиты озимых хлебов. Рожь была, правда, хиленькая, а пшеница раскустилась — густая, зеленая, как рута. В другом едва-едва выбивалась из земли кукуруза.