Скука - Альберто Моравиа

Тут я вдруг поднялся:

—  Начнем через неделю. Этой особы сейчас нет в Риме, она вернется через неделю.

— Как вам угодно. — Майор Москони тоже поднял­ся. — Но если вы вдруг засомневались насчет цены, то можете навести справки и увидите, что другие агентства взяли бы не меньше.

Я ответил, что дело не в цене, и, повторяя, что вер­нусь через неделю, вышел.

Незаметно для себя, механически я вернулся в сту­дию и принялся ждать Чечилию, потому что это был как раз один из тех двух-трех дней в неделю, когда мы виде­лись. С недавнего времени я стал страдать бессонницей по причине вечной тревоги, в которой находился из-за отношений с Чечилией. Засыпал я сразу же, как только ложился, но проходил час, и я просыпался, как будто меня толкнули. Проснувшись, я начинал неотступно ду­мать о Чечилии и засыпал только под утро, чтобы про­снуться в обычный час, то есть слишком рано. В течение дня мне случалось, поддавшись усталости, заснуть там, где меня сморил сон, и проспать тяжелым сном два или три часа. Так случилось и на этот раз. Шторы были опу­щены, спокойный, теплый желтый свет наполнял комна­ту. Я лег на диван, повернулся на бок и стал рассматри­вать белый холст, натянутый на подрамнике около окна.

Я подумал, что мой холст пуст оттого, что от меня ускользает реальность. То есть это было то же самое, что с Чечилией: когда я думал о ней, в голове у меня была пустота, потому что она все время ускользала от меня, не давала собой овладеть. И физический акт, посредством которого, как порой мне казалось, я овладевал ею, в сущ­ности, то же самое, что порнографическая живопись Ба­лестриери: это было не настоящее обладание, как то была ненастоящая живопись. И как в своих отношениях с Че­чилией я разрывался между скукой и сексуальной одер­жимостью, так и в искусстве я колебался между плохой живописью и отказом от живописи. Вот я обратился в агентство «Сокол», чтобы узнать наконец о Чечилии что– то определенное, но ведь это было все равно что, решив вернуться к рисованию, начать вдруг изучать научный трактат о природе и составе материи! Мысли мои стано­вились все сбивчивее: холст мой пуст, думал я, потому что от меня ускользала Чечилия, а голова — потому что от меня ускользала реальность. Реальность и Чечилия — два эти слова все глуше отдавались в моем сознании: я смутно чувствовал, что в моих взаимоотношениях с тем и другим есть нечто общее, и мне даже показалось, что я понял, что это такое — общим была моя мания облада­ния. Мои взаимоотношения с Чечилией и реальностью кончались крахом, потому что именно обладание и ока­зывалось невозможным. Думая обо всем этом, я в конце концов устал и заснул.

Едва заснув, я проснулся. В студии было почти темно, и, включив свет, я увидел, что проспал целый час: было полшестого, а из агентства я вернулся в полпятого. Этот сон, такой глубокий, что поначалу мне даже показалось, что я совсем не спал, вернул мне силы; в голове была необычайная ясность, как бывало со мною в прошлом, когда я приступал к новой картине, исполненный глубо­ко осознанной и точно нацеленной творческой энергии. Я взглянул на холст и подумал, как это обидно, что я бросил рисовать: для работы требовалось именно такое душевное состояние. И тут я вскочил с дивана, как будто меня толкнули, и бросился из студии, потому что с пора­зительной ясностью понял вдруг, что Чечилия сейчас у актера и я могу застать ее врасплох, когда она будет ухо­дить, отправляясь ко мне.

И в самом деле: ведь до сих пор я следил за нею все дни, кроме тех, когда она должна была приходить ко мне.

Бог знает почему, я считал, что не может она в один и тот же день спать и со мной, и с Лучани. Но сегодня утром, говоря со мной по телефону, Чечилия сказала, что придет не раньше шести, и только сейчас я сообразил, почему она назначила свидание на этот час: до этого, до меня, она будет у Лучани. Таким образом, если в другие дни я не мог знать, в какие часы Чечилия бывает у Лучани, то сегодня я точно знал хотя бы час, когда она будет от него уходить, потому что в это время она должна была отправ­ляться ко мне. Я поразился, что раньше не догадался о такой простой вещи, к тому же идеально соответствую­щей психологическому складу Чечилии, ее бессознатель­ной жестокости. Это было как раз в ее духе: на протяже­нии получаса перейти из объятий актера в мои объятия, отдаваться мне с тем же лестным самозабвением, с каким она отдавалась ему, с животной жадностью смешивать в своем лоне мое и его семя. Как же я не подумал об этом раньше?

Через пятнадцать минут я подъехал к дому Лучани, почти напротив нашел место для парковки и принялся ждать, не выходя из машины. Идти в бар не имело смыс­ла, так как, по моим расчетам, Чечилия должна была появиться самое большее через пять минут. Я зажег сига­рету, не сводя глаз с освещенных изнутри ставен второго этажа. То были ставни на окнах Лучани; возможно, в эту самую минуту Чечилия поспешно одевалась, твердя ту самую по-детски лживую фразу, которую столько раз по­вторяла мне: «Мне надо идти, меня ждет мама». Я заме­тил, что вид этих ставен вызывает у меня почти такую же тошноту, какую вызывал обычно вид белой поверхности холста перед началом сеанса: из этого обрамленного чер­ным мрамором подъезда с минуты на минуту должно было появиться нечто, о чем я хотел и в то же время не хотел знать, нечто притягательное и в то же время оттал­кивающее — Чечилия или, иными словами, реальность. Я понимал, что мне следует оставаться здесь, пока Чечи­лия не появится на пороге, но мне очень хотелось уехать. И, осознав лишний раз двойственность и противоречи­вость своих ощущений, я еще раз убедился в том, что бросать на полдороге наблюдение за Чечилией заставля­ло меня не взбунтовавшееся вдруг чувство собственного достоинства, а отвращение к Чечилии, к тому, чем она была в самом деле, то есть отвращение к реальности.

Как я и предполагал, спустя пять минут Чечилия и актер в самом деле появились на пороге. Они держались за руки, и мне показалось, что оба слегка пошатывались, как оглушенные. Я заметил, что Чечилия сжимала руку Лучани особым способом, переплетя пальцы, как будто бессознательно повторяла этим жестом недавнее сплете­ние тел. Продолжая держаться за руки, они пошли по тротуару вниз по улице.

Предвидеть можно все, но только не чувство, которое вызовет в нас то, что мы предвидели. Можно, например, предвидеть, что из-под скалы выползет змея, но трудно представить себе, каким будет страх, который почувству­ем мы при виде пресмыкающегося. Я тысячу раз пред­ставлял себе, как Чечилия выходит из дома вместе с Лу­чани или одна, но не мог и представить себе, что я почув­ствую, когда действительно увижу Чечилию, выходящую из обрамленного черным мрамором подъезда за руку с Лучани. Поэтому меня даже удивило, когда при виде Че­чилии с актером, словно бы на целую вечность замерших на пороге дома, я почувствовал вдруг тошноту, как перед обмороком. Я страдал и в то же время удивлялся тому, что страдаю, страдаю так неожиданно сильно, хотя зара­нее представлял себе все, что теперь увидел. Я чувство­вал, что образ этой пары отпечатался в моей памяти не­изгладимо; я испытывал такую острую боль, как будто картина эта была раскаленным железом, а моя память чувствительной плотью, которая противилась тому, что­бы ее прижигали. Как я уже говорил, боль была так остра, что я почти потерял сознание. И в самом деле, мое тело утратило чувствительность почти повсюду, кроме одного места, где она даже обострилась, словно вся моя виталь­ность пришла тут мне на помощь. И от этого я страдал еще больше; оттого, что перестал ощущать все, кроме этого болезненно напряженного места.

Тем временем я чисто механически завел мотор, по­тихоньку выехал со стоянки и двинулся следом за Чечи­лией и Лучани.

Они шли, по-прежнему держась за руки, медленно, молча и, по всей видимости, очень счастливые. Около мужской парикмахерской актер остановился. Чечилия что-то ему сказала и протянула руку, которую Лучани поцеловал. После этого он вошел в парикмахерскую, а Чечилия продолжала свой путь одна. Я ехал все так же медленно, стараясь не сводить с нее глаз, хотя, следуя изгибам тротуара, она то исчезала из виду, то снова появ­лялась. Глядя на нее, а в особенности на ее зад, обтяну­тый короткой узкой юбкой, на неловкие, ленивые, но мощные движения бедер, я понял, что желаю ее, как и раньше, словно не удостоверился только что в ее измене. И еще я понял, что, если действительно хочу перестать ее желать, мне надо вынудить ее сказать правду, ту един­ственную правду, которая сделает мое новое представле­ние о ней необратимым и, следовательно, заставит меня ее разлюбить. Чечилия тем временем подошла к автобус­ной остановке чуть впереди меня. Я посмотрел на часы: до нашего свидания оставалось десять минут. Чечилия, как всегда пунктуальная, хорошо рассчитала время: са­мое большее через четверть часа автобус доставит ее на Пьяцца-дель-Пополо, откуда рукой подать до моей сту­дии. Таким образом, в шесть, как мы и договорились, Чечилия сможет упасть в мои объятия.