Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бес гордыни, именно он владеет Элизабет, он так ловко проник в нее, так умело соединился с ее добродетелями, что в простодушии своем Элизабет путает его голос с голосом Бога. Страх, преследующий Элизабет с детства, перед всем, что идет извне, как перед зародышами болезней, так и перед опасностями греха, заставляет ее замкнуться в себе, внушает, что у нее свой путь, проклятый или благоприятный, но, во всяком случае, особенный, отдельный. Она отмежевывалась от потворства злу, которое каждый из нас в какой-то степени в себе допускает, однако, отказываясь от греха, отказываются и от прощения его, не признавая Господней любви. Принеся жертву, Элизабет отвергла не только свою заслугу, но и самый плод. Отказываясь от Господней любви, она почитала себя смиренной: глубина заблуждения налицо.
Но давали о себе знать призраки и чудища: всею тяжестью давило на сознание Элизабет воскресшее детство. Ей припоминался вечер, когда она заметила, как в полумраке в ее комнату скользнула тень, с громко бьющимся сердцем, крадучись, Элизабет пошла следом и вдруг столкнулась с матерью, выходившей в коридор с «Подражанием Иисусу Христу» в руках, которое она подменила книгой фривольного содержания. На какое-то мгновение они застыли друг перед другом. Материнское лицо выражало вызов и дышало неистовой злобой; из целомудрия, из сохранившегося пока уважения к матери Элизабет опустила глаза. Она вернулась в свою комнату, села в темноте на кровать, она не молилась. Сидя в одиночестве, в безмолвии, в кромешной тьме, Элизабет не могла даже думать. Со стороны казалось, что ее живое пристальное внимание сосредоточено на Боге, на самом же деле она в упор созерцала зло с отчаянием и отрешенностью, которые не ставила себе в вину. Зло, ясно читаемое на упрямом, неожиданно засветившемся каким-то черным светом лице матери, это зло породила любовь.
С тех пор любовь у Элизабет связывалась со злом, а могла ли она допустить в себе зло? Святая, приняв любовь, могла бы добровольно ею пожертвовать. Элизабет, отвергнув любовь, оказывалась в ее власти.
Образ Шарля так занимал ее мысли, что она, как ей казалось, «была неспособна вместить в себя какой-нибудь другой образ»[4]. «В этой борьбе, — признавалась она через много лет своему другу-иезуиту, — я сотни раз думала, что потеряю рассудок и жизнь. Одно время, когда он приближался к моему жилищу, боль затихала, когда же я его отсылала, она заметно усиливалась». Можно ли представить себе более искреннее выражение безумной, всеобъемлющей любви? Такая проницательная, когда дело касалось других, в своем случае Элизабет цеплялась за мысль об искушении, о дьявольских кознях. Узнала бы она себя в этой женщине, обезумевшей от страсти, которая умоляла, чтобы привели доктора, кричала, что, не приди он, она умрет, ее рассудок не выдержит? Убежищем служило Элизабет это невольное ослепление, дарившее ей время от времени час-другой удивительного счастья. Шарль также был ослеплен, зачарован видом распластанной больной, ее покорным телом и сопротивлявшейся душой, он видел болезнь, видел любовь, но не видел опасности. Перед его любовью, начавшейся с восхищения, прошедшей через желание, открывались теперь более широкие горизонты. Упираясь, Элизабет ввела бы Шарля в соблазн пошлой страсти, но, предлагая себя и от этого мучаясь, она возбуждала в нем жажду иного обладания. Теперь Шарлю казалось малосущественным то, что несколько месяцев назад он счел бы чудом. Неужели Элизабет стала бы принадлежать ему больше, овладей он ею, воспользовавшись очередным приступом болезни?
Элизабет его ненавидит. До умопомрачения раздражает Элизабет это упорное домогательство ее любви, желание сделать ее виновницей случившегося, желание, чтобы она укротила свое тело, когда даже страдания приносили Элизабет облегчение. Она назвала его безбожником, еретиком, отказала от дома — на три дня, но на четвертый опять позвала. Потом, правда, устыдилась своего безволия. Через минуту она уже умоляла Марту и Мари-Поль:
— Не слушайте меня. Никогда больше меня не слушайте. Это не я говорю. Приведите скорее аббата Варине!
Побежали за исповедником, который не видел Элизабет шесть недель. Расстался он с женщиной, прекрасно собой владевшей, искушения которой объяснял избранничеством, а вернулся к полупомешанной, которая из-за жестоких болей корчилась в постели и в этот день, должно быть, не желая себя выдавать, выкрикивала ужасные кощунства. Временами она внезапно расслаблялась и без сил вытягивалась на своем ложе, просила пить, но через миг вновь впадала в транс.
— Да позовите же врача, — в страхе произнес аббат.
Марта состроила недовольную гримасу. Мари-Поль, несмотря на свой юный возраст, воспротивилась:
— Нет, нет, только не доктора Пуаро. Он делает маме больно.
Этот простодушный крик раздался дважды, прежде чем аббат, по совету служанки, послал за старым доктором Пишаром.
Седовласый старец Пишар, благочестивый, целомудренный, ограниченный, верил в дьявола, потому что любил людей. Разве мыслимо себе представить, что созданные по образу и подобию Бога способны на такую жестокость, сластолюбие, скопидомство? Во всех этих ужасах виноват дьявол, виноваты полчища бесов, просочившихся в нашу повседневную жизнь. Любовью к цветам, музыке, чистоте объяснялся постоянный страх светлоглазого старца перед происками искусителей, дьявольских прислужников; сам он никогда не знал женщин и почитал их всех наравне с богоматерью, так что обет его теперешней пациентки, про который Пишар слышал, как и все в городе, показался ему делом вполне естественным.
— Дьявол мстит, — говорит Пишар сразу, как только видит Элизабет полуобнаженной, с пеной на губах, прерывающимся, хриплым, чужим голосом изрыгающей богохульства. Он боязливо укрывает ее одеялом, некоторое время с жалостливым видом, спокойно слушает Элизабет (раз это не человек, господний храм, совершает поступки, а сатана, то чему же тут удивляться или возмущаться?), потом обращается к аббату Варине:
— Это больше по вашей части, отче…
— Пожалуй, так, — потирая руки, согласился аббат, — но я с трудом мог в это поверить, мадам такая славная женщина.
— Тем более, — нравоучительным тоном вымолвил старик доктор, — вы ведь знаете, что самым тяжким испытанием он подвергает лучших.
Мир — полный цветов, лучезарный сад, куда дьявол на горе людям привнес войну и хаос. Бог, однако, возвратит им этот сад в ином мире, думает кроткий старик. Там даже у колдунов, у еретиков спадает с глаз пелена, и они обретут покой. Уверенный в райском будущем, доктор Пишар уже изобличил и обрек на сожжение несколько человек. Когда болезнь на время отпускает, он берет руку Элизабет и, похлопывая по ней, говорит:
— Мадам Элизабет, деточка, крепитесь! Это не вы, это дьявол заставляет вас делать такие гадости. Мсье аббат поможет вам, а вы успокойтесь, обратитесь к молитве. Давно вы уже в таком состоянии?
— Началось это очень давно, — шепчет и вправду немного успокоенная Элизабет, — но с тех пор было все хуже и хуже, а вот уже месяц с лишним…
— Но кто ее лечит?
— Кажется, доктор Пуаро, — сказал аббат.
— Он все свалит на жар. Хорошо, я займусь мадам, но тут вам прежде всего нужно побеспокоиться, мсье аббат…
— Да, — ответствовал священник, довольный тем, что случай придал ему весу, — завтра я испрошу разрешение на изгнание злых духов.
То ли из-за упоминания об этом обряде, то ли из-за имени Шарля, услышанного ей, но Элизабет вдруг застонала, затряслась.
— Не выходите из комнаты, — распорядился аббат, обращаясь к изрядно перетрухнувшей Марте, ждавшей за дверью. — Один Бог знает, что ей может прийти в голову!
— Лечили ее довольно скверно, — не без некоторого удовлетворения отметил старик (разве не перетянул к себе шедший в гору молодой доктор часть его пациентов?).
— Вот уж сущая правда, — возмущенно вставила Марта, — после его визитов мадам только хуже.
В этот осенний день 1620 года Элизабет официально признана одержимой дьяволом.
Тело, сорвавшееся с цепи, наконец свободно! Я могу ему дать спокойно прыгать, извиваться, подвергать себя настоящим мучениям, пылать, выть, мой нечленораздельный крик достигает детства, очищает от всего, что приходилось сдерживать, обуздывать, от бесплодного страдания, сносимого всегда в безмолвии, но никогда не принимаемого сердцем, от бремени, тяжелого, как свинец; Элизабет бегает, скачет, увертывается от тех, кто пытается ее удержать, ее смешит их смятение, смятение детей. Экая, право, важность! Бог, и тот ничего не значит, все вздор, все нелепица. Элизабет лает, кукарекает, чтобы всех озадачить (всех — родителей, детей, целый мир, доведший ее до безумия). Смеясь, она бьется головой о стену, бьется с каждым разом сильнее: извести тело, что так ее стесняет, — путы же, которыми ее смиряют, только забавляют Элизабет. Назавтра, напротив, чудесной переливчатости воздуха, чудесной свободы движений нет и в помине. Вставая, Элизабет чувствует тяжесть во всех членах, вялость. Ноги не слушаются. Она вся как из камня, того и гляди, рухнет. Паралич медленно достигает бедер, и Элизабет понимает, знает, что он доберется и до мозга, и тогда она целиком погрузится в сине-зеленый омут, который и манит ее, и страшит. Элизабет вдруг кажется, что только Шарль может ее успокоить, спасти. Не дать ей погибнуть. Она кричит, умоляет его привести.