Три времени ночи - Франсуаза Малле-Жорис

Они уже почти добрались до вершины горы. Погода стояла прекрасная, но было свежо. Самые молодые, самые веселые из дам достигли ее первыми. Издалека слышались их радостные восклицания, выкрики. Другие шли следом, окружив кольцом Элизабет, держа кто шаль, кто платок, кто флакон с нашатырем: орудия Страстей. На подходе к вершине Элизабет показалось, что ветер доносит до нее мужские голоса. Она остановилась.

— Я думала, — сказала она старухе Бюффе, которая поддерживала ее сбоку, — что здесь только женщины.

Мадам Бюффе тоже выразила недоумение, но одна из их спутниц, помоложе и полегкомысленнее, засмеялась:

— А что страшного, окажись тут мужчины? Они вас не укусят!

Восхождение завершилось в тишине. Даже не разглядев хорошенько небольшую группу мужчин, оживленно болтавших у рощицы, Элизабет не сомневалась, что там Шарль. Его голос она бы узнала среди сотен. Элизабет умолкла, опустила на глаза вуаль и замерла. Замерли и мысли. До часовенки, где служили мессу, ее пришлось нести на руках.

Часовня, цель паломничества, и обширная рига, служившая паломникам убежищем в холодную погоду, увенчивали вершину горы. Для высшего света Нанси установили стол, зажгли огонь. Как правило, к благочестивым намерениям, присущим этой прогулке, частично примешивалось и желание поразвлечься. Газон, две рощицы, пара-другая скамеек между двумя строениями позволяли в хорошую погоду понежиться на солнце. Когда после службы паломники вышли из часовни, стол был уж накрыт, дымилось мясо, слуги откупоривали бутылки, весело пылал огонь. Все предвкушали праздник. Элизабет, казалось, немного оправилась или, по крайней мере, делала нечеловеческие усилия, чтобы убедить в этом окружающих. Она со всем усердием помолилась, подтвердила свой обет, заклиная деву Марию взять ее под свое покровительство. Теперь она старалась не привлекать ничьего внимания, стушеваться. Держась за подругами, она вошла в ригу одной из последних. Отстояв долгую службу в холодной часовне, все теперь жались к огню. Элизабет к огню не пошла, а села поодаль, за дверью, на табурет, который пододвинул ей слуга.

— Какая вы бледная, Элизабет! Я вижу, что вернулся вовремя.

Элизабет ничего не ответила. Не могла. Шарль тем временем продолжил:

— И похудели! Вот что значит ничего не есть, довольствуясь водой да отварами.

Слова в устах врача обычные, но Элизабет они бросили в дрожь. Она убеждалась в его холодности, даже пренебрежении. Голос Шарля звучал в этот день с мягкой иронией.

— Послушайте, — обратился он к ней, как к ребенку. — Идите посидите рядом со своим врачом.

Элизабет подчинилась, не могла не подчиниться. Она уселась с краю, между явившимся разделить компанию священником, чье присутствие ее слегка успокаивало, и Шарлем. Прошло некоторое время, прежде чем Элизабет посмела поднять на Шарля глаза. Как он изменился! Его прежде суровое, даже насупленное лицо стало оживленным, открытым, и выражение удовлетворенного мужского самолюбия делало его почти красивым. Он участвовал в общей беседе, что случалось с ним нечасто, резал мясо, разливал вино, шутил. Но с какой такой победой он вернулся из Ремирмона? С уверенностью, что их отношения не разрешатся банальным счастьем? Да, и эта уверенность как бы расковала его: не нужно больше прикидываться, гадать на кофейной гуще.

— Вы не думаете, отец мой, — обратился Шарль к священнику, показавшемуся ему человеком сговорчивым, — что мадам не поправится, если будет поститься с таким рвением? У нее три маленькие дочки, и она должна их растить. Да и не грозит ли пост стать препятствием даже для исправления религиозных обязанностей? Поглядите только, в каком она состоянии после этого небольшого восхождения!

И он при всех положил руку на плечо Элизабет, словно утверждая на нее свое право.

— Разумеется, — миролюбиво вторил священник, — обсасывая кость, — пост — палка о двух концах, и при некоторых обстоятельствах он вреден. И если, мадам, верующая должна следовать советам своего духовника, больная должна слушаться врача!

Он, бедняжка, смеется, ест, даже не подозревая, что происходит у него под носом, думала Элизабет. Хорошо питаться! Ее питало, насыщало лицо Шарля, столь часто являвшееся ей во сне. Элизабет переносила каждое движении Шарля — а он наливал ей вино, отрезал хлеб — со спокойствием и твердостью, как и намеки, ласки, от которых она была не способна защититься. И сама эта неспособность была в эту минуту для нее отрадой. Шарль осторожно, как если бы помогал ребенку, откинул назад закрывавшую ее лицо черную вуаль. Элизабет не сопротивлялась. На губах у нее даже заиграла неясная улыбка, которую Элизабет не смогла, не попыталась подавить.

— Вот это правильно, — поддержал священник. — Теперь, мадам Элизабет, вы немного поешьте, подкрепите силы. Вы ведь не монахиня, вы мать, и у ваших детишек никого, кроме вас, нет.

Она не слышала священника. Шарль сидел на скамье так близко, плечом касаясь ее плеча, и Элизабет чувствовала тепло его тела, это тепло одолевало ее, как одолевает сон. Разговор священника и врача привлек общее внимание. Сидевшие у огня наклонились вперед, чтобы высказать свое суждение, и все взгляды снова скрестились на Элизабет. Они обдавали ее жаром, все было, как в преследовавших Элизабет бесконечных кошмарах, где она, голая на глазах у всего возмущенного города, зовет Шарля, не в силах скрыть, как он ей нужен. И как во время этих полуснов, полугаллюцинаций она испытывала мучительное — наслаждение от того, что раскрылась, разоблачилась при всех.

Шарль по-прежнему с властным видом держал руку на ее плече.

— Послушайте, съешьте кусочек свинины, вы сразу почувствуете себя лучше. Это пост вас так изматывает, заставляет все видеть в черном цвете.

— Да, да, съешьте, свинина превосходная, — работая челюстями, поддержал отец Браун.

Элизабет слышала голоса, они ее убаюкивали, лишь тонкая нить связывала ее с берегом, да и та, казалось, вот-вот оборвется. Шарль взял вилку. Дамы наклонились чуть ниже над столом. Он подцепил с тарелки кусок мяса и поднес к губам Элизабет. Бог знает почему, установилась тишина. Элизабет подняла глаза на Шарля и встретила его взгляд, которому она так мечтала подчиниться. Мясо она съела. Приоткрыла рот, взяла кусок из его рук, прожевала и с усилием проглотила.

— Я чувствовала, — скажет она впоследствии, — что ем не мясо.

Нет, мясо тут было ни при чем, с облегчением, доселе незнакомым, — напряжение во всем ее существе как бы спало, — она впитывала в себя любовь мужчины, таящего под внешней холодностью силу, чувственность, первозданную дикость, — это была сама жизнь, и Элизабет соглашалась утолить мучивший ее внутренний голод, который раньше, не давая себе спуска, не желала даже признавать. Итак, она вкусила этой пищи.

Для нее — и для него, вернувшегося из Ремирмона, — все свершилось в одно мгновение. И эта мысль явилась не им одним, в то время для многих мир привычно воспринимался через множество символов, соответствий, проявлений ума, даже если речь шла о самых обычных, повседневных вещах. Не одна из присутствовавших дам в последующие дни спросила себя, будет ли выполнен пресловутый обет, настолько очевидным представлялось, что во время паломничества произошло нечто важное. Двум-трем экзальтированным юным особам доктор Пуаро даже приснился во сне, хотя прежде он и наяву не занимал их мыслей. Интерес, который вызывала Элизабет, еще больше обострялся, и всех вокруг охватывало лихорадочное возбуждение. Словно в забытьи возвратилась она в день паломничества к себе домой под руку с Шарлем Пуаро.

Проведя спокойную ночь, Элизабет пробудилась в полной уверенности, что события на святой горе ей приснились, как и многое другое. Но когда служанка, принеся бульон, спросила о паломничестве, Элизабет как громом поразило. Неужели вольное поведение Шарля, с которым она мирилась чуть ли не с удовольствием перед всем честным народом, их впивавшие друг друга взгляды, тепло его тела, заставлявшие Элизабет млеть, покорность, безропотность, с которой она принимала пищу из его рук, неужели все это было на самом деле! Грезы проникли в действительность, пропитали ее собой, и Элизабет выдала себя, открыла всем, какое желание ее гложет!

— Этого не может быть, — бормотала она, — не может быть.

Марта не понимала, почему у хозяйки такой растерянный вид, приписывала его расстройству памяти.

— Вспомните, мадам: святая гора, вы отправились туда вместе с подругами, а обратно вас привел доктор.

Однако Элизабет и так все слишком хорошо помнила.

— Бог меня оставил, — в изнеможении вздохнула она.

Как раз воспоминание о дивном счастье без каких-либо оговорок и причиняло Элизабет особенную боль. Счастье наполнило всю душу без остатка. Исчезла даже тень сомнения или раскаяния. Это мгновение (мгновение вечности) она прожила без Бога, постигла, что есть жизнь без Бога, и возжаждала ее. Именно в это мгновение она познала счастье! Могла ли она сознаться себе в этом и устоять? Постыдная картина не давала ей покоя: доктор пичкает ее, как младенца, едой, а она принимает это с улыбкой, выдававшей ее с головой, улыбкой, которую она не смогла подавить. Эта картина, противоречившая всему, что составляло для Элизабет сознательную жизнь, ужасала ее, разрывала на части.