Роман без названия - Юзеф Крашевский

Ради блага хозяев она даже пошла на хитрость — притворилась кроткой, ласковой, не брюзжала на жильца, чтобы его не запугать. Но после нескольких дней, разобравшись в отнюдь не сложном характере Шарского, она простерла свою власть и на него, заставляя выслушивать ее воркотню. Стась усмехался, не перечил ей и этим сразу же снискал милость старой служанки.

Без труда удалось ему полюбить и пани Дормунд, когда он ближе с нею познакомился; материнская любовь, заполнявшая всю ее жизнь, доброта, благочестие и постоянная, непроходящая грусть на лице ее, уже много лет не знавшем, что такое веселье, — окончательно его покорили. Каролек, у которого никогда не было друга, угадал доброту Станислава и устремился к нему со всей пылкостью юного сердца.

Так они и зажили — хотя и здесь вокруг Станислава было невесело! За свой плохонький, ветхий домик вдова сильно задолжала, деньги от жильца шли в основном на уплату процентов и поземельного налога, средств было мало, и часто, даже очень часто, и хлеб, и мясо, и молоко брали в лавках в кредит. Чтобы расквитаться с евреями-ростовщиками и безжалостными лавочниками, время от времени приходилось продавать за бесценок какую-нибудь вещицу. Если бы не Марта, которая отважно выступала на защиту хозяйки, хватаясь даже за метлу, пани Дормунд пришлось бы убегать из дому от назойливых кредиторов. Бедная женщина вздыхала, молилась, плакала, тщетно обивала пороги родственников, день за днем живя надеждой, что, когда Каролек окончит школу, когда он станет доктором, начнется лучшая жизнь и будет ей немного покоя., хотя бы на старости лет.

Сколько человеческих жизней, держась лишь надеждами, которым не суждено сбыться, так и свершают свой путь до конца, до могилы, в беспросветном мраке… Но господь когда-нибудь сочтет все страдания наши, которые терзают тело и возвышают душу…

Однажды пополудни, когда Стась, улучив свободную минуту, занимался своими делами, он услыхал во дворе чужой мужской голос и голос Марты, называвшие его фамилию. Это его удивило, ведь к нему редко кто приходил — он выглянул в окно и увидел совершенно незнакомую фигуру. Судя по виду, то был молодой щеголеватый еврей, похожий на торгового приказчика, в модном платье, на шее платок, в руке трость с бронзовым набалдашником — Марта, знать, приняла его за настырного кредитора, пытающегося хитростью проникнуть в дом, и храбро обороняла подступы.

— Чего вам тут надо? — вопрошала она, стоя на крыльце и загораживая собою вход. — Ну, если и живет тут Шарский, вам-то что?

— Мне надо его видеть.

— И зачем же вам надо его видеть?

— Вот еще! А тебе-то какое дело?

— Как это какое дело? Глядите на него, я же тут в доме слежу за порядком, потому и должна знать, кто приходит к моему жильцу.

— Так проживает здесь у пани Дормунд некто Шарский?

— Глядите, он уже и про пани Дормунд знает!

Щеголь в раздражении повернулся и, плюнув, собрался уходить, когда Шарский, увидев его и услышав свою фамилию, сам вышел на крыльцо. Пришелец, видно угадав, кто он, поспешно поклонился и спросил:

— Пан Шарский?

— Да, это я.

— Глядите! А вроде бы незнакомы! Что за черт! — посторонившись, заворчала Марта. — Ежели не к моей хозяйке, пусть себе проходит, голубчик, невежа этакий.

У Марты любимым словцом было «голубчик», она все время его повторяла.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал незнакомец, входя в комнату.

— С кем имею честь?

— Это нам для дела вовсе не нужно, — уклонился от ответа незнакомец и сел. — Мы тут одни?

— Совершенно одни, — с некоторым беспокойством ответил Шарский.

Незнакомец поерзал на стуле, словно не зная, с чего начать, прикусил набалдашник трости, подумал и чуть погодя спросил:

— Значит, это ваши стихи мы читали?

— Не знаю, о каких стихах вы говорите, но я тоже издавал стихи.

— Прекрасный талант! Прекрасный талант!

Ответом был поклон, и незнакомец, опять умолкнув, пригладил волосы, прикусил набалдашник, искоса глянул на молодого человека — очевидно, не решаясь высказать, зачем он пришел, хотя глаза у него были хитрые, даже плутоватые.

— Прекрасный талант! — повторил он. — Как жаль, что мы живем в такие времена, когда талант не могут оценить…

— Я на это не жалуюсь, — сказал Станислав.

— Мир не достоин поэтов, но у большого поэта есть по отношению к миру обязанности, и первая, как мне кажется, — бичевать пороки и исправлять, — последнее слово он произнес особенно выразительно. — Изливать свое негодование при виде зла и мерзости, разлагающих общество, это священный долг, — заключил он.

— Время сатиры прошло, — возразил Станислав, — а я тем паче никогда не питал к ней склонности.

— Странно! — воскликнул пришелец. — Мне кажется, что всякий поэт при виде порока должен восстать против него не только в душе, но и устами и пером своим, — по-моему, это его долг.

Станислав посмотрел на незнакомца, который под его смелым и спокойным взглядом опустил бегающие, очень живые и с плутовским блеском глаза.

— Думайте обо мне что хотите, — после паузы прибавил он чуть решительней, — но скажу по правде, я пришел к вам именно для того, чтобы склонить вас к сатире.

— Прошу объяснить, пока что я не могу понять, о чем речь.

— Ну что ж, буду говорить прямо: я хотел бы вас убедить написать сатирическое стихотворение, резкое, бичующее, беспощадное…

— Вы либо сами заблуждаетесь, либо меня морочите, — с нарастающим возмущением перебил его Шарский. — То, что вы называете сатирой, испокон веков именуется пасквилем, и, думаю, я еще не так низко пал, чтобы кто-нибудь сумел мною воспользоваться для такого бесчестного дела…

Гость, несколько смутившись, попытался скрыть свою досаду смехом.

— Вы слишком строги, — уклончиво ответил он. — По-вашему, творить бесчинства и подлости на глазах у всех — это можно, а заклеймить проступок, высмеять смешное, обличить непорядочность — это недостойно.

— Почему же? — улыбнулся Станислав. — Достойно все, лишь бы не касаться личностей.

— Но зачем оказывать уважение тем, кто сам себя не уважает? Кто не умеет и не хочет уважать общество?

— О, это совершенно новая теория, — насмешливо, почти презрительно, молвил студент. — Я ее еще не изучил.

— Жизнь обучит вас, каждый человек мстит как может.

— У меня для мести нет повода, и я никогда, даже в личных делах, не хотел обучаться мстить.

— Ха-ха! — рассмеялся, не вставая с места и без всякой обиды, пришелец, хотя Шарский и в словах своих, и в обращении его не щадил. — Однако что бы вы сказали, услыхав, например, следующую историю.

— Не уверен, что мне так уж необходимо ее выслушать.

— Раньше или позже она вам для чего-нибудь сгодится — и наверняка вас заинтересует… Впрочем, это не тайна, все Вильно знает. Вы, конечно, встречали князя Яна или, по крайней мере, слышали о нем?

Стась, покраснев, повернулся к гостю с невольным любопытством.

— О нем-то и речь, — поспешно заговорил тот, заметив по лицу Шарского, что он заинтересован. — Ничего не скажешь, он милый юноша, обходительный, в обществе — слаще меда, но у него льстивый язык и сердце змеи. Итак, этот князь и еще некто, человек беднее его, но, вероятно, не менее достойный, искали расположения юной девицы, приехавшей из деревни. Ба, да не ваша ли это родственница?

— Нет, нет! — запротестовал Шарский, перебирая бумаги, чтобы скрыть замешательство.

— Пока все идет благопристойно. Кокетливой барышне нравился князь, потом, однако, понравился другой — ведь от князя Яна и его приторных речей хоть кого стошнить может, вот панна Аделя и обратила свои глазки на другого, которого называть я не хочу… Для князюшки это был изрядный удар, ему, видите ли, срочно необходима женитьба с приданым, чтобы поддержать блеск своей мантии, чьи горностаи чуточку обтрепались. Ну, он и пустился в интриги. Долго, знать, думал и додумался: от девицы отстал, зато пошел прямо к родителям! Очернил перед ними своего соперника, очернил мерзко, гнусно, чудовищно… Разумеется, был вызван на дуэль и…

— И они стрелялись! — подхватил Станислав.

— И не явился! Не явился! — с горьким смехом воскликнул гость. — Да еще к клевете прибавил обман! Тот, кто вызывал, имеет теперь полное право отколотить его палкой на улице, но этого недостаточно, я хотел бы, чтобы и мир знал, каков он, наш князек.

Станислав нахмурился, помрачнел — подперев голову рукою, он молчал, повторяя про себя: «Noli me tentare!»[69] Он без труда устоял перед соблазном низкой мести, мысль о которой на миг все же всколыхнула его сердце.

— Ха, ха, ха! Ну разве ж это не превосходный предмет для сатиры? Жизнь пустого малого, сибарита, одного из тех молокососов, которые больше заботятся о чистоте ногтей, чем о своей чести, которые исподтишка гадят, а грудь подставить под пулю трусят.