Звездная Империя - Владислав Олегович Савин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ага, искупили! Как Митяй Остапчук, который к смерти моих руку приложил, было его имя в бумагах, что мне прочесть дали, а после он еще и полицаем у фрицев служил, но в сорок третьем, почуяв, чья победа будет, успел к партизанам переметнуться, после призван был, как наши пришли, и сумел даже медальку «За Будапешт» получить – оттого ему прощение, ох и добра же Советская власть к иной сволочи! И работает в нашем селе, как ни в чем ни бывало – фронтовик, герой! Встретил я его на улице – и среди бела дня, при народе, дал в морду, от всей души. Он в крик, милиция прибежала – в общем, погано получилось. Хорошо, там капитан участковый, тоже фронтовик, разобрался. И политику партии мне прояснил:
– По закону, высшая мера положена лишь тем, у кого на руках кровь. А двадцать пять – тем, кто не искупил. Гражданин Остапчук же, во-первых, непосредственно в карательных акциях участия не принимал, нет у нас таких сведений, хотя искали хорошо. А во-вторых, он воевал не только честно, но и геройски – в наградном листе его вообще к «Славе» представляли, но, с учетом его прежних грехов, ограничились медалью. Хотя обычно таким, как он, наград не дают, а лишь в зачет прошлой вины. Так что сейчас у Советской власти к нему претензий нет. Чисто по-человечески я тебя понимаю, но предупреждаю: официально: устроишь самосуд, ответишь по всей строгости. Тебе за всю семью жить надо – так жизнь себе не ломай по дури!
А эта гнида с битой мордой еще после ко мне приперся с водкой, мириться. И стал объяснять, что не по трусости было, а тогда казалось, что немцы – это сила, это навсегда. Новый порядок, закон – при котором надо жить и обустраиваться. Но не усердствовал – потому что понимал, а вдруг все назад обернется? И когда обернулось – стал нашим помогать, и в лес ушел, и в немцев стрелял, а когда наши вернулись, то воевал честно, стараясь на амнистию заработать, «ну мне же тут после жить».
– Ты пойми – не всем в герои дано! Мужику, который на земле, – эта земля главнее. А уж какая власть, то дело десятое.
А мне слушать противно. Ведь если он один раз переметнулся, то и снова может, если на нас еще какой гитлер нападет? Хрен с тобой – живи, сволочь! Вот только мне теперь каждый день твою харю на улице встречать – да и что делать в родном селе, ни кола, ни двора, ни единой родной души не осталось. Хотя и должность мне обещали в амбулатории, и хату предоставить. А я вот пришел на то место, где наш дом стоял, и вспоминаю, глядя на пожарище, как тут до войны мы все за стол садились – и тоска такая, что волком вой.
Так вот и записался я в Израиль, добровольцем – для интернациональной помощи еврейскому народу. Не в кадрах – а как вольнонаемный персонал. И тоже насмотрелся всякого. Израиль после сорок пятого – больше на наш нэп был похож, чем на советскую действительность: частная собственность преобладающая, и вместо руководящей и направляющей партии, какой-то парламентский бардак. Газеты читаешь (даже те, что на русском выходят) – вообще ничего не понять: об одном и том же пишут по-разному, и не разберешь, что хорошо, что плохо! И в людях меркантильность неприятна – вот отчего я семьи так и не завел: ну не принято было в СССР, когда женщина едва ли не сразу после знакомства спрашивает: «А сколько ты зарабатываешь, а можешь ли обеспечить?» Не монах я, конечно, всякое бывало, но так и не встретил в Израиле ту, в которой был бы уверен, что не предаст, с которой можно семью навеки.
Арабы и то в чем-то симпатичнее казались. Напоминая мне бедных страдающих негров из «Хижины дяди Тома» – может, это русское во мне, страждущих жалеть? Жизнь в этих библейских местах была ну вовсе не рай – зимы и морозов нет, но земля сухая, как камень, с водой проблемы, да еще и мало того что арабы с евреями, как кошка с собакой, так еще и между собой собачатся постоянно. Хотя вера и язык одни. Кстати, иврит я так и не осилил – русского здесь хватает, ну и арабских слов, наиболее ходовых, за шесть лет выучил достаточно, чтобы хоть в общих чертах разговор понять. Ну а немецкий в вузе учил, и тоже не забыл еще.
С медициной же у местных, если про деревенских арабов говорить – был просто мрак! Врачи, обученные по современной науке, были лишь в городах (и понятно, лишь для богатых), а для простонародья наличествовали всякого рода знахари, травники, костоправы, торговцы амулетами, как во времена Гарун-аль-Рашида. Возможно, не все шарлатаны – вернувшись в Союз, мне довелось познакомиться в Москве со знаменитым Бахадыром, который творил невозможное по науке, и кого «дед научил» (значит, какая-то Школа, система, была), но конкретно про тех, кого я видел тогда в Палестине, ничего сказать не могу. Отмечу лишь, что факт очень высокой детской смертности был явно не в пользу «медицины народной». Еще женщины у арабов показываться для осмотра не могли даже врачу, который имел право лишь лекарство передать мужу, отцу, брату, иному родственнику, по словесному описанию симптомов болезни.
Война пятьдесят пятого – а что про нее сказать? Тем, кто прошел Отечественную, она показалась совсем незаметной. Запомнилось лишь, что после нее в самом Израиле что-то сдвинулось, в лучшую сторону – перестало быть «мы торгуем, а русские нас защищают». И сам Израиль, прирастя территорией, стал чем-то вроде региональной державы. Что, помимо прочего, предусматривало и налаживание здравоохранения на новых землях. Хотя «полевая медицинская служба», как называлась эта организация – тот еще бардак. Вроде казенная, с государственной поддержкой, с нашим снабжением и матчастью – но крутилось вокруг нее множество мутных личностей, ну прямо как в царском Земгоре в ту мировую войну.
А такие как я – делали свое дело. Следует сказать еще о внутреннем устройстве новых территорий: сектор Газа, долина на юго-западе, вдоль берега моря, что считалась оплотом фидаинов, палестинских националистов, была отдана под оккупационную зону ГДР. В рамках этого же соглашения немецким товарищам было разрешено устроить там что-то вроде концессии
