Крестоносцы. Полная история - Дэн Джонс

В тот день состоялось жесточайшее сражение, которое позже назовут битвой на Кровавом поле (Ager Sanguinis). Завершилось оно громкой победой Иль-Гази и унесло жизни тысяч латинян и армян. Погиб и сам Рожер Салернский: меч врага прошел «через середину его носа прямо в мозг»[305]. Согласно Ибн аль-Каланиси, все заняло не больше часа, после чего «франки оказались поверженными наземь в одной куче, конные и пешие, со своими лошадьми и оружием, и ни один из них не спасся, чтобы позже рассказать об этом»{85}. Поле боя было усеяно мертвыми лошадьми, которые «лежали на земле, утыканные стрелами, напоминая ежей»[306]. По словам антиохийского автора Готье Канцлера, которого взяли в плен на Кровавом поле, с тех несчастных, кто уцелел, люди Иль-Гази снимали кожу или рубили им головы прямо на месте, а оставшимся стянули руки за спиной, заковали ноги в цепи и, «как собак, связали вместе за шеи по двое»[307]. На следующий день связанных пленников под палящим солнцем прогнали нагими до ближайшего виноградника, где многих подвергли пыткам, а затем изрубили мечами. Остальных увели в Алеппо на смерть, в рабство или с намерением взять за них выкуп. Ужасная судьба! Но не менее страшен был произошедший перелом: за одно утро Иль-Гази изменил баланс сил в северной Сирии[308]. Победу он отпраздновал запоем, который растянулся на несколько недель[309]. Алеппо был спасен. Антиохия потеряла регента, армию и доминирующее положение в регионе.

Удар, нанесенный франкам, был вдвойне тяжел еще и потому, что в тот же период крестоносцы потеряли своего первого короля. Менее чем за три месяца до поражения на Кровавом поле умер старый солдат Балдуин I, которого много лет мучила инфицированная рана, полученная им вскоре после Первого крестового похода при обороне Иерусалима. 2 апреля 1118 года король, который вел тогда военную кампанию против Фатимидов в северо-восточном Египте, позавтракал свежепойманной рыбой, почувствовал себя плохо и умер. Выполняя его последнюю волю, тело короля выпотрошили, «просолили внутри и снаружи, через глаза, рот, ноздри и уши, также натерли специями и бальзамами, зашили в бычью шкуру и завернули в ковры», а затем привязали к спине лошади и помчали в Иерусалим[310]. Эта грубая мумификация, хоть и приличествующая месту смерти короля, делалась с целью сохранить тело Балдуина достаточно долго, чтобы его можно было похоронить рядом с братом Готфридом у входа в Гроб Господень. Усилия были не напрасны: в Пальмовое воскресенье почетный караул сопроводил тело короля в последний путь по Иосафатовой долине. Балдуин упокоился внутри великой церкви — у предполагаемого подножия горы Голгофы.

Вопрос наследования Иерусалимского престола был непрост. Король, предпочитавший делить ложе с фаворитами, а не с какой-то из трех жен, не оставил прямого наследника. От второй жены, армянской принцессы Арды, он избавился, сослав в монастырь, откуда она позже сбежала в Константинополь. Аделаида, регентша Сицилии, короткий брак с которой был аннулирован в 1118 году по политическим мотивам, осталась в негодовании, и сын ее Рожер II Сицилийский унаследовал от матери такое презрение к делам Иерусалима, что после ее скоропостижной смерти ни разу в жизни и пальцем не пошевелил, чтобы прийти на помощь королевству крестоносцев[311]. На корону претендовал брат Балдуина, граф Евстахий Булонский, немолодой ветеран Первого крестового похода, удалившийся в свои европейские владения, и Балдуин де Бур, который вот уже почти два десятка лет носил титул графа Эдессы. Последний, находившийся на несколько тысяч миль ближе к Иерусалиму, чем его дальний родственник Евстахий, без труда выиграл гонку. Нового короля помазали на царство сразу после похорон старого, а в день Рождества Христова 1119 года Балдуин вместе с женой, армянской принцессой Морфией, короновался в Вифлееме.

Балдуин II взошел на трон в возрасте почти 60 лет. Гийом Тирский, который в силу возраста лично с королем не встречался, слыхал, что он был «красивой наружности, высокого роста, приятного лица… носил бороду, спускавшуюся на грудь, но жидкую; цвет лица [у него] был светлый и розовый, насколько то бывает в его лета… он отлично знал военное дело, во всех делах отличался предусмотрительностью; в предприятиях был счастлив»{86}[312]. Предусмотрительность и удачливость нового короля подвергнутся суровым испытаниям почти сразу — как только он попытается укрепить власть франков на территории между Антиохией и Алеппо, там, где победа Иль-Гази на Кровавом поле так круто изменила баланс сил[313].

Поражение на Кровавом поле не просто сокрушило военную мощь Антиохии и повлекло за собой серьезные перестановки среди князей Латинского Востока. Оно нанесло жестокий удар по успокоительной самонадеянности, укоренившейся среди франков со времен их долгого похода из Константинополя к стенам Иерусалима. И если в годы Первого крестового похода и сразу после него любую победу трактовали как знак благосклонности Господа к латинянам и их деяниям, то теперь в письмах, которые крестоносцы слали друзьям и близким на противоположный берег Средиземного моря, сквозила неуверенность в себе. Они вдруг стали задумываться о своей нравственности. Что прогневало Господа — чревоугодие, пьянство, безудержный блуд или пристрастие поселенцев к буйному разгулу в борделях? Трудно было сказать. Вармунд де Пикиньи, избранный патриархом Иерусалимским после вступления Балдуина II на трон, вскоре после битвы на Кровавом поле отправил послание своему галисийскому коллеге, Диего Жельмирезу, архиепископу Сантьяго-де-Компостела. Каноник Гроба Господня, которого Вармунд называет просто «Р», ехал с дипломатической миссией в Испанию, а патриарх стремился поощрять культуру взаимной молитвы между двумя величайшими святынями западного христианского мира. А еще он хотел отвести душу. Посетовав на чуму, засуху, саранчу и «бесчисленных кузнечиков», которые на корню губят посевы, Вармунд принялся жаловаться дальше:

…мы окружены сарацинами со всех сторон. Вавилон [т. е. Багдад] с востока. Аскалон с запада. [Тир] на побережье. Дамаск с севера… Ежедневно в наши земли вторгаются, каждый день нас уводят в плен или убивают. Нас обезглавливают, а тела наши бросают птицам и диким зверям. Нас продают, как овец. Что тут еще сказать?[314]

Но дальше выясняется, что патриарху было что сказать. Несмотря на то что и он, и Герард, приор Гроба Господня, который также подписал письмо, утверждали, что готовы умереть, защищая Иерусалим и Гроб Господень, они все же