Хроники неотложного - Михаил Сидоров

— Хорошо.

Рис разварился, смачно пукая сквозь белую корку. Эх, молочка бы к нему! Зашуршали ветки, спустилась Яна.

— Привет!

Потемневшая от воды челка, загорелая ложбинка в вырезе ворота, коричневые зеркала ног. Тонкие, как у скакуна, щиколотки, очерченные колени… хорошо, что в джинсах сидел, а то неловко бы получилось.

Она как почувствовала. Сидела скромницей, укрыв ноги ковбойкой, но спинку при этом держала прямо, шею ровно, голову высоко, и от этого, равно как от сознания того, что там, под фланелькой, ничего нет, сладко прихватывало за грудиной. Горло сохло, голос садился.

— Ло… кхм… ложку, ложечку?

— Ложечку.

— Правильно — удовольствие надо растягивать.

Она ела, запивая из подкотельника, а я украдкой смотрел, как ходят у нее на шее тонкие мускулы. В какой-то момент взгляд мой был перехвачен, и я почувствовал, что краснею.

— Прошу прощения, Ян. Просто вы так призывно выглядите…

Она посмотрела мне в глаза:

— Спасибо.

— Да не за что.

— Я не об этом.

Серьезная глубина карих глаз.

— А-а-а… Да, со мной вам действительно повезло.

Искорка-чертовщинка на глазном дне — оценила.

— Знаете, Яна, вам даже в глаза смотреть — удовольствие.

Она не выдержала и смутилась.

— Говори мне «ты», хорошо?

— Смотри!

Я обернулся. На залитых углях сидели бабочки. Штук сорок, наверное.

— Чего это они?

— Не знаю. Может, золу жрут, может, греются. Может, просто посиделки у них.

Прилетели еще два десятка и тоже уселись, потеснив предыдущих. Теперь все кострище было плотно усеяно маленькими изумрудными треугольничками.

— Эх, жалко, фотик подрезали — такой кадр пропадает!

Яна опустилась на корточки, уперев кулачки между колен. Качнулась вперед, рассматривая — икры прочертили бороздки, под смуглой кожей напряглись горки лопаток; глотку перехватило, и кипятком под самую диафрагму — краешек майки засветил упругие груди. Качнулось и поплыло. Пришло отчетливо — зрелище на всю жизнь, оттиснулось, как гравюра, перед смертью вспоминать буду.

— Кхм… идем?

Она легко, на носочках, поднялась.

— Угу.

Я вылез сам, вытянул за руку ее.

— Давай, вперед.

Мне хотелось видеть, как она двигается. Как у нее все двигается, когда она, изогнувшись, потягивается, сплетая пальцы и разводя локти, или, вытянув ступню балериной, снимает кроссовок, чтоб вытряхнуть несуществующий камешек. Я уже понял — сегодня ночью. Сегодня ночью у нас с ней все будет: она так решила.

Стали попадаться туристы. По двое, по трое, группами. Все шли на Джур-Джур, и, по их словам, до Демер-Джи оставалось немного. Потихонечку вечерело; по земле ползли тени; низины гасли, собираясь ко сну. Солнце старалось только для той стороны хребта.

Мы вышли к озеру. Тропа, огибая, взлетала в гору, прямо в темно-синее небо. Там еще было светло: блистали скалы, бледнели остаточным ореолом редкие, низкорослые сосны. Вокруг озера стояли палатки.

— Давай останемся?

Плыли дымки. Пахло тушенкой. Вибрировали земноводные. Торжественный хор плыл над распадком; вели солисты.

— Не, Ян, пошли, немного осталось. Еще полчаса — и весь мир на ладони: закат, море, Алушта…

Из-под ног бомбами вылетали лягушки и, дрыгнув разок-другой ластами, тонули в полном изнеможении. Остальные неистовствовали, наполняя рокотом синие сумерки.

Мы поднимались выше и выше. Гребень, четкая граница света и тени. Шаг, другой — и шквал света в лицо. Солнце, слепя напоследок, косматым клубком валилось в желтую муть; море казалось белым и алюминиевым. Медведь-гора стекала в застывшую гладь. Оранж над головой переходил в пастель, пастель — в глубокую синь.

— Как, а? Скажи?

Она щурилась на далекое солнце. Тонкая плеть запястья, дощечка ладони перед глазами. В груди у нее кипело — струйки восторга, торя дорогу, толкались в крышку.

Тишь, покой, чуть слышные шумы из долин.

Скалы срывались. Колоссальный объем воздуха искушал шагом в бездну. Под ногами росли столбы окаменевшей магмы; слои сливались, крутясь спиралью, на макушке у каждого застыл маленький мазок довеска.

Безветрие.

Горизонт.

Поля, домишки, нитки дорог.

— Ян, это солнце сейчас — только нам, для остальных оно уже закатилось.

— Не только. Вон еще люди сидят.

Три тетки, четверо детей, несколько рюкзаков. Курят.

— Они в тени, значит, не в счет. Сейчас мы у них куревом разживемся…

Спустились, подошли.

— Привет, у вас, случайно, пары сигарет не найдется?

— Случайно найдется. — Симпатичная очкастая тетка не глядя вытащила из пачки штук пять мальборин. — А у вас вода есть?

— А как же, — я вытащил пластиковую бутыль, — пожалуйста.

Дети разделались с двухлитровкой за шесть секунд. Женщины пили медленно, растягивая каждый глоток.

— Да не мучайтесь, воды много.

— Там, дальше, снежники есть?

— Нет.

— А до воды далеко?

— Версты полторы.

— Плохо.

— Чего так?

— Устали. Несем много.

Из-за перегиба показался потный толстун со столитровым горбом рюкзака. За лямки он нес еще один. Сипя и отдуваясь, мужик дотащился до нас и рухнул. Пахнуло конем. Я достал новую непочатую «торпеду», он сербанул из нее чуть ли не половину и разом покрылся блестящим, сочащимся слоем.

— Ф-ф-фу, ты, елки… далеко еще до воды?

— Полтора километра.

— Снежников нет?

Откуда ж им взяться — жарень такая.

— Как там Сантьяго?

— Сантьяго вешается. Вода еще есть?

— Есть.

Последние полтора литра. Янин взгляд обозначил недоумение и тревогу; я подмигнул ей.

— Много еще рюкзаков?

— Два.

— Помочь?

Мужик обрадовался:

— Спасибо, старик. Сейчас докурю, и пойдем, лады?

Я кивнул. Толстяк протянул руку.

— Юра.

— Феликс.

Мы спустились за перегиб. Навстречу пер навьюченный очкарик с гитарным чехлом на шее.

— Где Сантьяго?

— Сдох. Сидит, дышит. Попить есть?

— Наверху. Вот, Феликс нас спас.

Очкарик протянул мокрую ладонь.

— Михаил.

— Феликс.

— Как снежники?

— Стаяли. Вода — только из озера.

— Всегда ж лежали еще…

Михаил пах резче. Футболка на нем насквозь промокла, а поперек лба, как у Рембо, темнела красная тряпка. Очки, щетина, армейские шорты — уголки бедренных карманов загнулись и торчали острыми крылышками.

— Сантьяго далеко?

— В кустах.

Прозвищу Сантьяго не соответствовал: мелок, лыс, зубы забором — то ли доцент, то ли разнорабочий. Сидел и дымил беломориной.

— Что, Саня, вешаешься?

Сантьяго молча кивнул.

— Это Феликс. Сейчас мы тебе Люськин рюкзак принесем, так что не спеши тут.

— А я и не спешу.

Два рюкзака, один большой, другой поменьше, прислонились к стволу дерева. Я влез в лямки огромного «Шерпа». Дернулся встать.

Ни хрена себе!!!

— Блин, вы чего туда насовали?

— Тяжко? Давай я.

— Не-не, сам. Дай руку.

Встал. Постоял. Пошел. Раком, руками за землю. Отбрасывает — охренеть! Пот градом, ноги дрожат, на каждый шаг по два вдоха приходится.

— Это уже не путешествие, а перенос тяжестей.

— С детьми идем, сам понимаешь: то да се, вот и набежало под сороковник. А когда мы в марте на Полярный Урал шли, народ, для экономии веса, мульки с одежды спарывал и обертки с конфет снимал.

Поравнялись с Сантьяго, пошли втроем. За перегибом стало полегче — знай переставляй ноги да воображай себя где-нибудь в Гималаях.

Темнело.

— Вы где ночуете, Феликс?

— Мы-то? Внизу хотели, в долине.

— Ночуйте с нами — поужинаем, настойки хлопнем, песенок попоем… все лучше, чем на ночь глядя впотьмах шариться.

— Да мы без палатки.

Удивился.

— Чего так?

— Рюкзак позавчера дернули, со всем содержимым.

— Ну-у… Тогда вам с нами сам бог велел.

Что и требовалось.

— Тут поблизости встать есть где?

— Есть. Метрах в трехстах террасы с соснами, самое то для ночевки.

— Гут, Максимка! Челночим мешки, и за водой. К озеру отведешь?

— Отведу.

Переташились. Я, Сантьяго и очкастая Люська пошли по воду, остальные разворачивали палатки, разыскивали сушняк, ставили лагерь.

Когда мы вернулись, пылал костер. Резали сало и хлеб, крошили салат в мисках, накрывали стол на ковриках.

Поблескивали алюминиевые стаканчики; дети, зевая, глядели в огонь.

Перекинули жердь, повесили котлы.

— Что готовим — рис, гречу?

— Гречу, гречу!

— Может, все-таки рис?

— Да ну его, гречу давай.

Юра присел с плоской флягой из нержавейки.

— Давайте-ка накатим для аппетита.