Странник - Александр Фомич Вельтман

«Браво, браво! и еще раз браво! Это можно поместить не только в альбом, но и в новое издание конфектных девизов!»

Поэт не обиделся этим восклицанием: он знал, что поэзия есть сладость, полезная для сварения истины, особенно для тех, которым философическая пища тяжела и неудобосварима.

CCXCIII

— Скажите пожалуйста! — думал я, — так стихи есть не что иное, как мозаическая, бисерная работа? Нетрудная работа! Буду и я писать стихи! буду писать — и кончено! Горсть слов, немного смысла, музыкальное ухо, небольшой навык — вот и все материалы для произведения стихов.

Читатель, давайте же писать стихи! Верьте, что менее, нежели в несколько дней, мы собьем цену со всех поэм, опер, водевилей и т. д., не говоря о мелочных стишках, которые пишутся в один присест и даже экспромтум, как вы видели в предыдущей главе. Мы пособьем спеси со всех недорослей, которые величают себя поэтами.

Боже мой! как будто свекла не в состоянии заменить сахарного тростника!

CCXCIV

Да перстень с светлым камнем дал...

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Странник, Часть I. Глава CVI.)

. . . . . . . . . .а он

Последний отнимал мой сон

И увеличивал недуги.

Как часто я ее услуги

Благославлял и проклинал,

А после бредил и не спал!

Однажды, утомленный, хилый,

Я, глядя на нее, алкал

Здоровья, крепости и силы;

Вдруг вижу, входит молодой

Армейский юнкер в ту же хату;

Я не позволил бы с собой

Стоять в одной квартире брату,

Где только угол есть, да стол,

Да благосклонный женский пол.

В другое время, знал бы дворник,

Что я, и ближнего любя,

Способен выйти из себя;

Но истомленный, как затворник,

Я все терпел, я все сносил

И даже денщика не бил.

Моя хозяйка серной с места

Вскочила юнкера встречать.

А он, застенчив как невеста,

Вошел, поклон и стал снимать

С бессильных плеч солдатский ранец;

Взглянул на портупейный глянец,

Потер немножко обшлагом,

Повесил кивер и потом,

Расслабленный жарою тяжкой,

Возился долго бы он с пряжкой,

Когда б хозяйка не была

Предупредительна, мила.

«Москаль сараку![471] как ты молод, —

Она сказала, — как твое

Здоровье сносит жар и холод,

Солдатский ранец и ружье!

Аштаб те![472] пряжку расстегну я!»

И вот она с него сняла

Мундир и галстух и дала

Ему три жарких поцелуя;

Потом просила его сесть.

Без благодарности за честь,

За встречу и прием приятный.

«Хозяйка, как бы что поесть!» —

Сказал ей юнкер непонятный.

А я, я — хилый и больной!

Забыл болезнь и хладнокровье,

Как будто юнкер молодой

С собой принес мое здоровье!

. . . . . . . . . . . . . . .

CCXCV

Ах, боже мой!.. Как вам не стыдно

Без спросу брать мою тетрадь!

Из этого поступка видно,

Что вы... умеете читать!

(В сторону.)

Совсем не то хотел сказать!

CCXCVI

Рассерженный нескромностью соседа, прочитавшего без моего позволения продолжение поэмы, найденной мною в Лозове, о Мититике Марьиолице, я сел подле письменного стола, бросил взоры на карту, глаза разбежались: что же было мне делать без глаз? Как ученик аббата Л'Епе[473], провел я пальцем по карте и ощупал Кавказские горы. По воображению, создал я об них полную логическую идею.

Посмотрите же на эту природу, обогащенную небом, на столпившиеся горы, на светлые ручьи воды живой, на эту щедрую, девственную землю, не тронутую сошником, на эти плодоносные леса, на эти испещренные цветами скаты и покрытые густою зеленью долины; на эти громады скал, на эти слои снегов, по которым можно было бы определить возраст Вселенной; на этот воздух благовонный, как роза, распустившаяся во время создания Эввы![474] Смотрите, смотрите, гг. читатели и милые читательницы!

Солнце блистательным светом своим завистливо скрывает от взоров бесчисленные светила, плавающие в небе; в отдалении вечные снега уподобляются полотну, разостланному по вершинам цветущего Кавказа: ни волны, ни листья не ропщут на беспокойный ветр. Окруженный неведомой мне доселе тишиною, я слышу только биение своего сердца; вдруг раздается голос... какой голос! Внимайте, внимайте, гг. читатели и милые читательницы!..

CCXCVII

Заняв таким образом слух и взоры моих спутников и прекрасных спутниц, я опять выкрадываю себя из толпы их и еду от Мангалии вверх по морскому берегу; отсчитав 300 стадий[475], по счислению неизвестного мореплавателя, по Понту Эвксинскому[476], я приближаюсь к древнему Истеру, преобразованному временем и потомками торков[477] в Кистенджи.

Там был добрый мой приятель П.П.Л.[478], человек с славною душой и приветливым сердцем. Заплатив долг климату и трудам кампании, он только что скинул с себя оковы болезни.

Отвыкнув от теплого приюта, от мягкого ложа и лакомой пищи, мне странно казалось соединение всей этой роскоши в бывшем доме паши кистенджийского, в котором жил Л.

Спокойствие мне показалось чудно,

Но я никак бы здесь не мог сказать,

Что от всего отвыкнуть очень трудно,

А ко всему труднее привыкать.

CCXCVIII

После шестимесячного непостоянного крова неба мне так хорошо было видеть над собою резной потолок бывшего харэма[479]; так хорошо показалось быть снова заключенным в стенах!.. Сон уморил бы меня, если б необходимость вставать не разорвала маковых оков, которыми я был опутан. И сердце, и воображение покоились безмятежно; пульс утих, кровь смиренно совершала обращение свое. Как трудно разлучаться с таким сном!

Так как в продолжение войны каждая крепость обращалась в гошпиталь, то и в Кистенджи любопытство могло бы взглянуть только на несколько бакалей с сидельцами жидами, греками, армянами и русскими маркитантами.

Кто имел необходимость в сале, в балыке, в маслинах, в черных булках и в кислом вине, тот