Глаза Фемиды - Аркадий Петрович Захаров

Между тем, внизу постепенно назревает недовольство. Обиженные кипят местью и мечтают поквитаться с обидчиками. И если среди них находится лидер, способный объединить подростков и довести заговор до конца, дело кончается тем, что однажды, в заранее расчитанном удобном месте, главарю устраивают «темную»: накрыв голову чем придется, безжалостно избивают. Битый в одночасье перестает быть главным и переходит на положение изгоя. Власть в коллективе диаметрально меняется, и бывшие фавориты попадают в униженное положение. Их не жалеют, колотят по всякому поводу и творят всякие пакости. Не выдержав постоянного физического и морального давления, многие вынуждены бежать. Их ловят, возвращают в детдом и, иногда, их положение в ребячьей среде меняется к лучшему: беглецов окружает романтический ореол и за дерзость прощается многое.

Но бывает и по-другому: созревший заговор раскрывается, если кто-нибудь случайно проболтался или имел природную склонность к стукачеству и за предательство мечтал получить милость «бугра» в виде освобождения от дежурства со шваброй или, наоборот, получить внеочередное дежурство по кухне. Тогда окружение «бугра» заговорщиков отлавливает по одному и бьет беспощадно, как это умеют не знающие меры и жалости подростки. Тогда из детдома сбегают неудачливые заговорщики. И вовсе не для того, чтобы продолжить скитания на неуютной свободе, а в надежде попасть в другой детдом, где порядки другие и «бугры» помягче. Однако «бугры» везде одинаковы и порядки не лучше тюремных. Я это точно знаю: сам два раза сбегал».

- Два раза маловато, однако. Я два раза в году сбегал, — сознался Паша Няшин.

- А ты — откуда? — удивился Миронов.

- Из интерната, — пояснил Москвич. — Я, почти как и ты, с малолетства каждую зиму от родных оторванным жил. Осенью приходит в каждые юрты мотолодка и всех детей старше семи лет забирают в интернат — учиться. Мы маленькие, нам от родителей отрываться страшно и не хочется. Как моторку на реке услышим — в лес убегаем и прячемся, что и с собакой не сыскать. А приезжие в юрте сидят, чай пьют с конфетами и ждут, когда мы есть захотим и домой заявимся. Тут нас за шкирку — хвать и в моторку, ехать учиться. Учиться хорошо, учиться весело — лучше, чем в чуме одному. Однако от таежной жизни и привычки промышлять отвыкаешь. Если отец и мать не научат — у кого науку взять? Алгеброй соболя не добудешь, химией шкурку не снимешь, английского звери не понимают. Вот и получается, что интернатские ребята ленивыми растут: пищу себе не добывают, одежду не шьют, избу не топят, хлеб не пекут. Жить на всем готовом быстро привыкаешь, а когда домой воротишься — трудно кажется. Но все равно домой хочется. Остяки с младенчества к мясу и рыбе приучаются — без них жить не могут, — организм жиров требует. А в интернате то суп, то каша, то вермишель, то перловка. А мы не только к ним — к картошке непривычные. На мерзлоте огороды не разводят, а в чуме овощи не хранят. А в интернате, хотя и стараются вкусно накормить, но еда там другая, не домашняя. Зимой всегда строганины хочется — мочи нет, а нам свежей рыбы не дают, только жареную. Помню, как я впервые яблоко попробовал. Было это на Новый год. К празднику мы всегда готовились заранее: представления репетировали, стихи, песни. У хантов такое любят, поэтому занимались с удовольствием. Елкой у нас никого не удивить, в том числе и наряженной. Обычай наряжать деревья русские от нас приняли, да забыли об этом. Поэтому елке я не особо радовался — эка невидаль. Однако запах свежесрубленной ели мне нравился: домом пахло. Но однажды, когда, как всегда, мы пришли в столовую, то учуяли сильный и необычный запах, какого в тайге не бывает, в аптеке нет и в магазине не встречается: сладковатый, как свежая осиновая стружка, нежный, как мамина щека и еще не знаю какой. Запахи весны и осени, вместе смешанные. По поводу необычного запаха мы строили догадки и не угадали. После обеда, когда и суп и каша оказались съедены, к чаю нам дали по половине очищенного от кожуры яблока: доктору показалось, что для наших желудков так будет лучше. И все-таки не все свою половинку съели — непривычная пища. Мне же понравилось и теперь я вкус этого яблока забыть не могу и вряд ли когда забуду. В жесточайший мороз, на необогреваемом самолете, за тысячи километров из южных краев советская власть везла и сумела доставить подарки нам, детям севера, чтобы мы росли такими же, как другие дети, и не знали ущерба ни в чем. Поэтому те пол-яблока мне дороже, чем сейчас мешок самых лучших конфет. Никакая другая власть на такое добро не способна. Поэтому она в сердце моем и я ей за это в армии отслужил. А если понадобится — опять на службу пойду. Добро помнить надо». — «Пожалуй ты прав, — согласился Антон, — добро и зло забывать не следует».

Странные, однако, здесь собрались люди: одного советская власть от родителей оторвала, у другого — совсем отняла родителей, обоих их с детства держит под стражей, чтобы не вырвались, плохо кормит, едва одевает, а они же из камеры эту самозванную криминальную власть хвалят и клянутся защищать. Пусть эта власть им и мачеха, но своя, а чужой не надо. Такова загадочная русская душа.

«Из этой камеры, однако, тоже не раз бежали, — продолжил Москвич. — Николка Неттин, я знаю, сбегал». — «Кто такой?» — отозвался Колонтаец. — «О, Николка Неттин на Казыме был сильно большой шаман. Народ его слушался и уважал. За это его власть невзлюбила и посадила сюда». — «Что-то я тебя не пойму: то ты власть хвалишь, то она уважаемых людей в тюрьму садит, — подначил Колонтаец. — Ты расскажи подробнее, что и почему». — «Значит, так — отец мне рассказывал, — жил на Казыме Неттин с родней, юрт семь там стояло, вразброс по берегу. Остяки не любят тесно жить, огородов, заборов не ставят. В тридцатых годах новая власть к ним учителя прислала, чтобы культбазу сделать. По-остяцки «куль» — значит, черт. Николка Неттин стал говорить, что нельзя в юртах чертову базу строить: не к добру себе черта накликивать. Однако никто его слушать не стал, а пообещали за оппортунизм и левацкие разговоры раскулачить и выселить на север.