Возвращение Мастера и Маргариты - Людмила Бояджиева

– Я намегена сгажаться до последнего. Но погтмоне забыла на камине.

Кое–кто узнал и режиссера Тарановского, судя по цвету лица, едва справившегося с очередным приступом астмы.

Из второго ряда поднялся и взобрался на сцену круглолицый ласковый господин, которого тоже быстро узнали. Господин долго и упорно вел по телевизору юмористическую передачу, трудно сравнимую с чем–либо по масштабам глупости. Юморист предложил купить право участия в игре. Ам Арелло пошел на уступки. Люди, попавшие на сцену, восприняли участие в шоу как возможность неожиданной рекламы и восхитительной забавы. На их лицах светилась готовность проявить свое обаяние в полном объеме. Кривоногий секс–символ Голливуда вел аукцион небрежно, грубо прерывая участников, пытавшихся острить и показать себя в выгодном свете. В результате его махинаций определилась первая пара – богатая формами брюнетка–певица и едва достающий ей до плеча режиссер Тарановский.

– Неравные весовые категории! – встрял упитанный юморист, проявляя готовность начать раздевание вместо Арсения. Барнаульский шагнул вперед, оттесняя юмориста и указывая на вычерченный на груди номер один. Ам Арелло вернул инициативных мужчин на место и довольно нелюбезно, словно сержант на плацу с новобранцами, велел отобранной паре занять места у высоких стульчиков. В отличие от постоянного ведущего "Сада страсти", заезжий тип не утруждал себя шутками и не накачивал пикантность. Пошарив в карманах красного мундира, очевидно, заимствованного из гардероба Майкла Джексона, кривоногий достал бумажку и голосом Брежнева сообщил:

– Значит так… Вы, товарищ мужчина, снимаете десять вещей, а вы, дама, – все.

Вздох разочарования пронесся по залу – стало ясно, что представление – шутка. И шутка эта не удалась. Никто раздеваться не станет.

– Я подчиняюсь, – томно опуская веки, простонала брюнетка. Тут же грянул популярный похоронный марш – очевидно, перепутали фонограмму. Но певицу это не смутило. Пританцовывая, играя телесами, она начала действовать, словно заправская стриптизерка из казацкой деревни.

– Ну а ты чего топчешься? – рыжий нагло подступил к Тарановскому и помог ему снять галстук.

– Только до рубашки. У меня прострел. И вообще, я не понимаю грубого юмора, – сквозь зубы, сохраняя спокойную мину, нервничал режиссер. Но его слова, как и последующий диалог, отчетливо разнеслись по залу. – Я делаю концептуальные фильмы. Интеллектуальная ирония в стиле Феллини, поняли? Меня в России хорошо знают и любят, – неуверенно поглядывая в публику, но довольно нагло, сообщил голливудскому шуту Тарановский.

– Знаем мы… – Американец не слишком любезно освободил игрока от замшевой куртки. – Знаем, что здоровая эротика освежает большое искусство, а голая задница выглядит интеллектуальней, чем иное лицо. Извините, что плохо подумали. Не вас имел в виду. "Мыслитель" Родена, к примеру. Будь он в трениках, не произвел бы впечатления задумчивости. Га–га–га… неожиданно развеселился рыжий.

– Но я не хочу! – слабо сопротивлялся Тарановский, неловко расстегивая брючный ремень.

– А дама хочет. Это неуважение к даме, – Зелла Упырска, ничуть не больше американка, чем ее партнер, сосредоточила свет и внимание публики на завершавшей процесс обнажения певице.

Лишенные сверкающих нарядов, телеса брюнетки оказались упакованными в ажурное черное белье. Такое и на экране показать не стыдно, не то что кальсоны Тарановского персикового цвета. На хилой груди пост–пост–модерниста густо вилась пегая поросль. Босые ступни стояли ребрами, как у человека, наступившего в нечистоты. Рядом, втягивая его в пляску, неистовствовала, показывая себя со всех сторон, казачка.

– Давай, пост–сексуалист, соответствуй! – подначивал Тарановского американец. – Слышал, у вас здесь под исподним крутые концептуалисты Келвина Кляйна носят.

– Прекратите, умоляю, это гипноз! – взмолился режиссер. – Нельзя принуждать человека к бесстыдству.

– И снимать бесстыдные фильмы нельзя, – назидательно прогундосил Ам Арелло. – Это не интеллектуальное кино, коллега. И совсем не Феллини. Вас кто–то надул. Ваши изделия – форменное непотребство. – Протянув руку к кальсонам бедняги, он строго спросил. – Согласен? С моими словами согласен?

– Да! Честное партийное! – просветлел Тарановский, вцепившись в резинку и дотянув ее чуть не до шеи. – Ничего такого снимать больше не буду! Ей–богу!

Фонограмма похоронного марша неожиданно прервалась.

– Все слышали? – пророкотал американец в зал внушительным церковным басом. – Отпустить?

– Отпустить, отпустить! – просили сердобольные сограждане. – Он же больной.

Собрав одежду в охапку, Тарановский торопливо покинул сцену.

Успевшая снять бюстгальтер певица победно уселась на свой стул, но веселость ее прошла. Ярко и обыденно светили софиты, из зала раздавались смешки.

– Вы ж этого хотели, любезнейшая? Или рассчитывали на другой эффект? Иллюзии вредны. Скромность украшает даму, особенно, если больше ее украсить нечем, – сверкнув кривым глазом, американец ощерил клык. – Ступайте на место, милая моя. И подумайте хоть чуть–чуть. Если вас это, конечно, не затруднит.

В рядах застывших под эмблемой с голубками участников шоу наметилось движение, словно их расколдовали.

– Я протестую! Здесь происходит массовое зомбирование! – в центр сцены выступил экстрасенс. – Не удивлюсь, если прошедшие через ваш эксперимент люди сейчас выйдут на улицу и начнут убивать. Да, убивать! На кого вы работаете? На американские спецслужбы? – Речь мрачного целителя была произнесена столь убедительно, что в зале раздался визг. Визжали спутники подопытных.

– А ты кто такой, козел? – самым блатным образом выступил американец.

– Известный экстрасенс. Я внушаю людям добро.

– Вот так здесь у вас всегда и выходит – внушают добро, а получается как всегда. – К мужчине подступила и нежно его обняла державшаяся до сих пор в тени Зелла.

– Ой, рука холодная! – вздрогнул тот. – Тебе вообще в морг пора. Вон шрам какой! Может, и голову он тебе открутил под гипнозом?

– Отрывали по–настоящему. А вернули обратно – чудом. – Зелла улыбнулась. В уголке ее рта показалась красная пена, явилась, скатившись к подбородку, капля крови, ощерились белые, слишком острые и длинные зубы.

– Все, все! Пиздец, баста! – вскочил, словно только проснувшись, Юлий Барнаульский. Он протер глаза и потянул у рыжего микрофон. – Пора завершать наше шоу.

– Не базлань, жопа, и так все слышно. И, между прочим, видно. Прямая трансляция. – Американец указал на бесстыдно расстегнутые брюки ведущего и стоящие в проходе камеры. – Представление продолжается. – И микрофона не отдал.

Ам Арелло отступил вглубь сцены, потемневшей и засветившейся фосфоресцирующей зеленью. Участники стали похожи на несвежих мертвецов, в зал потянуло болотной гнилью. В этой неприятной обстановке, озвученной уханьем сов и какими–то дикими завываниями, экстрасенс–целитель вдруг издал голодный рык и с воплем: "Вам хорошо, хорошо!" – прильнул к шее Барнаульского, впиваясь в нее зубами. То же самое случилось с юмористом: он стал жертвой Зеллы. Раздалось хлюпанье и чавканье, из зала донесся истерический хохот. Но никто не мог покинуть своих мест, пригвожденный парализующим страхом.

– Будет. Надоели, – американец трубно высморкался с помощью двух пальцев и утерся рукавом мундира. Зажегся свет, а все участники вампировской оргии стали кланяться и делать реверансы на авансцене. Однако глаза юмориста, целителя и Юлия стеклянно застыли, лица напоминали маски из магазина ужасов.

– Ладно, граждане. Подбиваем бабки, делаем далеко идущие выводы: врать нельзя, особенно хворым и убогим. Зарабатывать деньги низкосортным непотребством – стыдно. Особенно на людях, которые и ничего хорошего–то не видели. А воровать лично я вам никак не советую. Уяснили, господа родимые? – Ам Арелло генералом прошелся перед строем участников шоу. Засим прошу простить и откланиваюсь. Свои благодарности и аплодисменты направляйте любимцу российской публики – Юлию Барнаульскому!

Бархатный занавес за спиной вышедших на поклон участников шоу задернулся, краснея по низу от света рампы. Физиономии в этом свете выглядели престранно – дурные рожи из предрассветного кошмара. Луч прожектора высветил лицо Барнаульского, наполнившееся большим внутренним содержанием. Кашлянув, актер сделал шаг вперед, пробежал рукой по наиболее ответственным деталям туалета и затянул с душой:

" – Я прошу, хоть не на долго…"

"Боль моя, ты оставь меня, – подхватил целитель, юморист, дамы, повинуясь дирижерскому взмаху голливудского секс–символа. – Облаком, синим облаком, ты улети к родному дому. Отсюда к родному до–му…"

Хор на сцене пел не стройно, но с трепетом: "Берег мой, покажись вдали краешком, тонкой линией. Берег мой, берег ласковый, вот до тебя, родной, доплыть бы, доплыть бы хотя б когда–а–а-а то…" – вывели старательные голоса.