Линка (СИ) - Смехова Ольга

— Ты правда веришь, что он всю жизнь мечтал любить — куклу?

Зажать уши руками, не слышать бы этих слов, этого насмешливого — или горького? — тона, уйти, умереть, что-нибудь — только бы не слышать.

— Я не могу сделать тебя настоящей девушкой, как бы ты этого не хотела. Твою искру вложили в тело куклы, и это наложило отпечаток — на всё. На твоё мировоззрение, на твой характер. Даже если ты каким-то чудом сумеешь стать живым человеком — останешься куклой.

Она замолкла. Почему-то ей очень важно было сказать мне это, словно нечто вроде извинения, а, может быть, последнего оскорбления? Горькая правда или очередная ложь во благо великих целей?

У Юмы была великая цель? Аюста… была ли Аюста живой на самом деле — той золотоволосой девчонкой, с красивой улыбкой и голубыми глазами? Мне вспомнились её слезы, когда ОНОшники уводили её к своей машине. Её больше нет, сказала Диана — всего два часа назад, когда я поинтересовалась судьбой малышки. Я думала. Что у меня что-то оборвётся внутри. Не оборвалось.

Цель… у всех есть какая-то цель, а у меня? Я уже сказала Диане, чего я хочу, а мне отказали — не в грубой форме, как могли бы, но с издевкой.

Мои пальцы сложились в ладошку — ровную, распрямленную, одеревенели, тут же потеряв всякую чувствительность. Я не сразу осознала, что происходит, а когда поняла — захотелось выть от ужаса и досады. Диана без особого интереса наблюдал за тем, как я превращаюсь в куклу, явно повидав на своём веку более удивительные вещи. Меня скрутило — мои кости обращались шарнирами, пустотой, кожа твердела, обращаясь в литой пластик, на лицо сама легла та самая улыбка, успевшая мне осточертеть, навсегда застыв кукольной маской. Я закрыла глаза, понимая, что теряю сознание. Так не хотелось осознавать, что время волшебства вышло…

Глава 16

У темноты, верно, есть тысяча оттенков. Тьма безысходности в грязной подворотне отличается от тьмы — теплой, воодушевляющей, когда сидишь в комнате собственной квартиры. Я не спала, наверно, вот уже третьи сутки. В памяти то и дело всплывали липкие сенсоры, кучи проводов, допросы с пристрастием и осмотр разномастными учеными мужами.

Диана словно мечтала отыскать во мне нечто больше, чем я есть на самом деле. Сладкая улыбка на лезвии ножа — мы не можем рисковать, ты же понимаешь? Мы не можем. Они не могут, потому рисковать должна я. В те дни в глазах рябило от белых халатов. Для них я — вещь, одержимая бесом, вот-вот вскочу и начну кусаться. Они смотрели, как я хожу, как вновь привыкаю — это после того-то, как я побывала живой! — к своему пластиковому и вновь непослушному телу. Смотрели, словно находя в этом какое-то извращенное удовольствие — изо дня в день…

А потом, будто, я вдруг стала им не интересна. Игрушка, с которой повозились день-другой, а потом отложили в сторону, до лучших, так сказать, времен. И всё это время я с содроганием ждала, прислушиваясь к каждому скрипу полов, дверей и окон, к каждому гулкому цоканью каблуков и мягкому шороху подошв. Сейчас войдет доктор, а может быть и профессор, шмыгнет носом, поправит очки на переносице и вынесет вердикт — извините, милочка, вы, таки, непригодны для мирной жизни, а потому вас надо того… Или не вынесет. Вот ещё — распинаться перед какой-то там куклой, была ль нужда…

Обошлось. Так, наверно, вздыхает солдат, вернувшись с опасного рейда, глядя на свои руки. Так, вздыхает хирург, только что сумевший провести сложнейшую операцию в своей жизни — удачно. Так вздыхает ожившая кукла, которой дали понять, что пока её не будут трогать. Обошлось — слово так и крутилось в голове, обращая нарисованную улыбку настоящей. Мне хотелось смеяться и хохотать, недавняя апатия, царившая во мне до разговора с Дианой, куда-то испарилась. Жить — что значит жить? Чувствовать, существовать, двигаться? Что? Не знаю. Но мне хотелось тянуться к этому неизвестному до бесконечного долго. Словно ещё чуть-чуть, ещё один час, ещё одна минутка — и я смогу уловить главный смысл, смогу понять, и уже потом благоговейно шептать, что теперь мне всё равно, что будет.

В ноздри вдруг ударил запах утренней свежести, где-то там, за пределами черной и провонявшей дорожной пылью сумки, хлопнула дверца автомобиля. Лекса вздохнул — я скорее не услышала — догадалась. Вздохнул, порылся в карманах куртки, доставая ключ от домофона. Мама наверняка говорила ему о том, чтобы он оставил его дома, а он не послушал. И не потерял — даже в суматохе недавней аномалии. Это всего лишь аномалии, говорила Диана — спокойно и холодно, будто каждый день сует голову им в пасть. Они случаются и наша работа — их предотвращать. Твоя участь — помогать нам, делать что говорят, следить за писателем, и быть может тогда…

Однажды, говорила ОНОшница, он перейдет черту, выйдет за грань дозволенного, попробует поиграть с искрой — и вот тогда-то жди беды. Она говорила — он может больше, чем кажется. Ещё ребенок в душе, способный творить самое настоящее волшебство. Пирожные из воздуха, мерцающие бабочки, радуга с кончиков пальцев — лишь усилием мысли. Это неплохо, но миру не понравиться. Реальность лопнула бы как пузырь, позволь мы творцам делать с искрой то, что им вздумается. Утонули бы в аномалиях, ухнули бы в пучину хаоса и разрухи, обратились тоталитарным режимом где тот, чья фантазия богаче превыше всех остальных. А потом, однажды, мироздание или внутренняя искра не выдержит. В памяти сам собой всплыл тот ролик — известный писатель, даёт интервью, с грустью смотрит на молодую девушку, то и дело вздыхает, а потом танцует факелом; прямо у всех на глазах обращается в головешку, падает на пол. И лишь спустя мгновение слышится истошный вопль страха, меркнет экран, погружаясь в пучину тьмы. Той самой, что из тысячи оттенков.

Дом. Мне так часто хотелось сказать это слово там, в душном шкафу. То и дело представлялось, что Хозяйка возвращается, отряхивает меня, сдувает с волос слежавшуюся пыль, улыбается — по доброму и так, как умеют только дети и уносит — обязательно домой. Дома всегда хорошо.

Дверь скрипит, словно с упреком спрашивая, где Лекса изволил пропадать чуть ли не две недели. Скрипит тросом старенький лифт, вознося писателя всё выше и выше. Он захочет поэксперементировать с искрой, когда поймет, что может сказать людям нечто большее, донести мысль, идею. Откуда ты знаешь, маленькая кукла, какой будет эта мысль? И сколько людей в неё поверят?

Я не знала. Мне становилось противно лишь от одной мысли, что я буду читать старые и будущие тексты Лексы лишь только затем, чтобы найти там первые зачатки бунтарского творчества.

Я не хочу, чтобы он сгорел. Я не хочу, чтобы однажды он вот так же, в прямом эфире, у всех на глазах обратился кучкой золы. Я хочу, чтобы он жил — и не только потому, что целиком и полностью завишу от него, вовсе нет. Это мой Лекса. Футболка, в которую я была столь старательно завернута пахла его потом, и мне не хотелось с ней расставаться. Еще бы горсть той пыльцы, которой осыпала меня Диана, хоть крохотный кристаллик — чтобы я могла ожить. Ты правда думаешь, что ему нужна кукла? Я уже ничего не думаю, я слишком устала.

Бородка ключа не спешит попасть в отверстие, Лекса грязно, но шепотом, ругается. Кажется, кто-то вновь выбил лампочку, а ему придется менять. Только вернулся домой, а уже нашлась работа.

Где-то там за стеной, я чувствовала, его ждали. Женщина, верно, не пошедшая сегодня на работу, стискивала и мяла в руках носовой платок — сколько слез она уже пролила за эти сутки? Одному Белому Лису известно. Ей уже доложили о том, что произошло несколько дней назад. Про поезд, про аномалию, про то, что её сын задержится — ненадолго, но все же. Он в лубках, представляла я, он истерзан Юмой, а руки покрыты кровавыми ссадинами. И синяк под глазом. Мне так и не дали на него посмотреть. Меня усыпили — прямо как тогда, на поле, перед разбитым вагоном поезда, а теперь я пришла в себя. Может, это и не Лекса вовсе? Сейчас сумку раскроют, а я окажусь где-нибудь в очередном дочернем отделении ОНО, где меня вновь будут изучать. Надо же, будут кивать головой умудренные сединами бородачи, цокая языком, двойная аномалия, вы только гляньте! И черпала из двух звезд, надо же! Редкое, редкое сочетание, уникальное!