Кречет. Книга 1-4 - Жюльетта Бенцони
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Думаю, бедную Селину лучше всех сможет заменить Корали, — произнесла она негромко. — А вы как считаете? Они давно уже работали вместе.
Вопрос предназначался Жилю, и он попытался улыбнуться.
— Домом занимаетесь вы, дорогая. Но если вам нужен мой совет, то мне кажется, вы сделали правильный выбор.
Молчание было прервано, Финнеган подхватил эстафету.
— Ты был в городе? — спросил он Жиля и протянул Шарло свой бокал — врач не любил, когда посуда пустовала.
— Был. Виделся с главным управляющим.
Положение у нас не блестящее. С этой стороны помощи ждать не приходится. Я получил сегодня суровый урок. Похоже, большая часть плантаторов считает меня… шпионом (до чего же тяжело ему было выговорить это слово) Версаля, а мои методы хозяйствования не встречают поддержки у землевладельцев.
В зеленых глазах Финнегана под потемневшими от загара веками вспыхнул веселый огонек.
— Тебя это удивило? Если ты за этим ездил к главному управляющему, то напрасно: я мог объяснить тебе то же самое прямо на месте. Разумеется, плантаторы тебя не любят. Ты обличаешь рабство, а их оно кормит. Однако, насколько я знаю господина Барбе-Марбуа, он наверняка несколько преувеличил свою беспомощность.
— Считаешь?
— Уверен. Остров будет жить несколько дней без губернатора, ну и что? Все равно он мог бы послать с тобой отряд, если бы не боялся заслужить недовольство Совета. Но не тот он человек, чтобы пачкать руки. Тем более из-за реформатора.
Слегка нахмурившись, Жюдит следила за беседой мужчин с выражением не то тревоги, не то любопытства на лице; она не слишком понимала, о чем идет речь.
— Может быть, вы и мне объясните, в чем дело, господа? Что-то вы слишком загадочны сегодня. Нам снова что-то грозит?
Одним движением оттолкнув тарелку и стул, Жиль вскочил на ноги и стал закрывать окна.
Тоскливое пение стало действовать ему на нервы: он словно сидел на своих собственных похоронах.
— Расскажи ты! — сказал он Финнегану.
Врач в нескольких словах поведал Жюдит о событиях, происшедших в поместье со вчерашнего дня, и о том, какая угроза нависла над «Верхними Саваннами».
Внешне Жюдит слушала его совершенно спокойно. Только тонкие пальцы, украшенные лишь обручальным кольцом, словно случайно вертели хлебный катышек, выдавая ее волнение. Когда Финнеган закончил рассказ, Жюдит взглянула на мужа.
— Что вы собираетесь делать? — спросила она все так же спокойно.
— Защищаться. Но сначала я обеспечу безопасность вам. Вот письмо от нашего общего друга де Ла Валле. Завтра он приедет и отвезет вас с горничной и Анну Готье с Мадаленой к себе в «Три реки». Дениза уже ждет. Поживете там, пока все не образуется.
— А если так и не образуется?
— Но… откуда такие мысли? У меня много людей, и я в состоянии обороняться. Хотя от чего? От обвинений жалкой кучки святош? Мне ничего не стоит прогнать их из своих владений.
— В таком случае мне незачем уезжать. Или вы думаете, но не хотите мне сказать, что монахи могут заручиться поддержкой вооруженного отряда? Именно так поступают, когда хотят взять в плен опасного человека.
— Так я думаю или иначе — совершенно несущественно. Вы не должны подвергаться ни малейшей угрозе. Завтра же уедете, вместе с Фаншон, Анной Готье и…
— ..вашей драгоценной Мадаленой? Ну как же! Думаете, меня обманула ваша заботливость?
Вас беспокоит прежде всего ее безопасность, но вы обязаны в первую очередь позаботиться о супруге, вот и решили отправить нас вместе. Так вот, даже не рассчитывайте!
Жюдит тоже встала. Она гордо подняла голову — от волнения на прекрасной шее пульсировала жилка — и взглянула в лицо мужу.
— Не будьте дурочкой, Жюдит! У вас слишком богатое воображение. Что вы видите странного в моем желании обеспечить безопасность женщинам? Подумайте сами: что с вами станет, если меня арестуют?..
— Вас волнует безопасность всех женщин в поместье? Почему же, в таком случае, вы подумали только о белых? Что станет с негритянками, если вас арестуют? Снова отправят на невольничий рынок и продадут? Нет, Жиль. Можете прятать госпожу Готье с дочкой, Фаншон, я согласна; в конце концов, они одного поля ягоды. А я остаюсь!
— Даже речи не может быть! Жюдит, я хочу, чтобы вы уехали…
Но она уже пошла к двери своей царственной походкой: пышная зеленая юбка тянулась за ней, словно шлейф. Однако на пороге Жюдит снова обернулась.
— Я не вижу ничего странного в том, что вы хотите защитить от неприятностей свою любовницу. Я всего лишь супруга, но желаю оставаться ею до конца. Вам не заставить меня уехать, я не какая-нибудь Мадалена Готье. Я, Жюдит де Турнемин де Лаюнонде, — хозяйка «Верхних Саванн» и люблю эту землю не меньше вашего.
Возможно, через несколько дней меня в ней похоронят, но, клянусь памятью отца, я отсюда не уеду…
Она вновь повернулась к двери, и Шарло распахнул ее перед ней, поклонившись чуть не до полу. Мужчины остались одни за все еще накрытым, осиротевшим столом. Жиль чувствовал, что ирландец пристально смотрит на него, но не ре» шалея встретиться с Финнеганом взглядом. Зaлoжив за спину руки, он расхаживал взад-вперед по столовой, и паркет скрипел под каблуками его красных туфель. На минуту остановился у стола, налил себе бокал вина из хрустального графина и осушил его одним махом. Но избежать разговора не удалось.
— Она и в самом деле твоя любовница? — спросил врач безразличным тоном.
Жиль пожал плечами.
— Нет же! Клянусь честью! Мадалена… сама невинность, сама чистота… Только Жюдит может вообразить…
— Вообразить что? А как она может думать что-то еще, если супруг пренебрегает ею и беспокоится о другой? Ведь ты любишь девушку, не так ли? А любящая женщина на этот счет никогда не ошибется.
— Любящая? Я уже давно не верю в любовь Жюдит.
— Только потому, что ты полный дурак. Или это тебя устраивает…
Голос Финнегана зазвучал резко, как удар кнута. Жиль повернулся к врачу, пораженный его волнением.
— Да ты с ума сошел… — сказал он.
— Неужели? Ты так и не ответил на мой вопрос: ты любишь Мадалену?
Молчание — и короткое, как выдох:
— Да…
— А она? Она тоже тебя любит?
— Думаю, да.
— Ясно!
Шарло из деликатности вышел, и Финнеган сам распахнул дверь. Она громко хлопнула, и Жиль услышал, как сапоги лекаря протопали к выходу. Потом наступила тишина, лишь тихо раздавалось тоскливое пение плакальщиков. Жиль остался один и чувствовал себя более одиноким, чем
