Московский проспект. Очерки истории - Аркадий Векслер

– Не утруждаю, а укрепляю. Хочу сохраниться… Мне нельзя умирать. В голове одно открытие… Должен передать правительству…

Узнав о присланных деньгах, сморщился:

– Зачем они? Карандаш и бумага нужны!

– Что же раньше не сказали? Достану вам и бумагу, и карандаш.

– Неужто? – обрадовался старик. – Вот спасибо, голубчик!.. Формулы, понимаете, формулы замучили, спать не могу, а записывать некуда и нечем… Цифирь, знаете, какая штука?.. Удерет из башки – и баста! Лови потом… Мне же, голубчик, во-семь-де-сят!.. И трудиться я начал с тысяча восемьсот… постойте, постойте!.. – Он потер желтый лоб. – Да, совершенно верно: с восемьдесят шестого. Уже в тринадцать лет давал мальчишкам домашние уроки, ре-пе-ти-тор-ствовал. Надо было на хлеб… Отец – учитель, чего он там… Так когда же, голубчик, соблаговолите бумагу и карандаш?

– Сегодня!

– Покорно благодарю. Весьма рад знакомству, весьма… А вы, а вас за что?..

Я недоуменно повел плечами.

– Та-ак-с! Понятно… Скажите, а вы обо мне на воле слыхали?.. Нет?.. Гм!.. В таком разе честь имею отрекомендоваться: лауреат Сталинской премии!.. Нет, я не иронически, нет. Вполне серьезно. Не верите? Честное слово!.. Первая степень.

Кряхтя, он полез в тумбочку, достал старый, потрепанный номер „Известий“. Разгладил.

– Прошу… Из дома прислали. Надзор вето не наложил, да-с. Только при мне. Не выпускаю из рук. Это моя радость, мой паспорт, это… – у него слегка задрожал голос. – …Может быть, моя лебединая песня!

„Известия“ от 14 марта сорок первого года… Публикуется первое постановление о присуждении первых Сталинских премий выдающимся деятелям науки и техники, литературы и искусства. Петр Августович Гельвих удостаивается премии первой степени за работу „О рассеивании, вероятности попадания и математическом ожидании числа попаданий“, опубликованную в тридцать четвертом году, за второй труд – „Теоретические основания выработки правил стрельбы“, напечатанный в тридцать шестом, и, наконец, за третью научную работу – „Стрельба по быстродвижущимся целям“, оконченную в сороковом году.

Внизу полосы – портрет Гельвиха: цветущий старик, пышные седые усы, полукруг белых волос над открытым широким лбом, на груди орден Ленина…

Я перевел взгляд на заключенного Гельвиха: высохший человек, голый череп, редкие усики-колючки. Но в серых глазах, глубокоглубоко, искорки живого ума…

– Неужели?..

– Да, это я… Бывший я… – глухо произнес он. – Шесть лет тюрьмы, голубчик. Что вы хотите?.. – Он сморщился. – Был лев, а нынче драный кот!.. Холодно что-то…

Генерал натянул на плечи грязновато-желтое одеяло. С койки поднялся пожилой человек с буро-синим лицом, подошел и, не веря, заглянул в газету.

– Э-хе-хе, генерал, генерал!

Из статьи, напечатанной в этом же номере, я узнал, что труды Гельвиха имеют огромную практическую ценность. В них обоснованы современные способы ведения артиллерийского огня. Они занимают видное место в мировой артиллерийской науке… Использованы при разработке стабильных учебников для военных академий и училищ. Исследование об эллиптических ошибках позволило правильно решить сложнейшую проблему – поражение ненаблюдаемой цели.

– В чем же вас обвинили? – с отчаянием спросил я.

– Во вредительстве… Все мои работы объявили вредительскими… Дайте кружку. – Он отпил немного воды.

– Тут еще не обо всем… В начале века ваш покорный слуга изобрел противоцеппелинную пушку. Не слыхали о такой? – Гельвих оживился. – Сам рассчитал, сам образец сделал, да-с!.. Пушку установили на воздушном дредноуте. Назывался он, к вашему сведению, „Илья Муромец“. А в небо не подняли. Смелости не хватило…

Вошел со шприцем в руке молодой фельдшер, прямой, тонкий. Гельвих засуетился. Приподнявшись на койке, протянул мне руку.

– Не смею более задерживать.

В этот же день я принес Гельвиху карандаш и тетрадку.

Днем и ночью испещрял он ее цифрами, в которых билась неуемная мысль ученого. Но при обыске надзиратели тетрадь отобрали и сожгли.

…И вот сейчас два санитара тащили этого человека под руки через двор. На генерале неуклюже висел бушлат, из-под него торчали полы линючего халата. На голове сидела шапочка, напоминавшая клоунскую: прикрывала лишь затылок. Ноги в чоботах заплетались. Каждые два-три шага санитары подтягивали старика. Проходившие по двору останавливались, молча глядели на дикую картину.

Не прошло и часа, как всей зоне стали известны подробности приема майором Этлиным генерала Гельвиха.

Санитары доставили Петра Августовича в кабинет начальника. Гельвих, задыхаясь, тут же, у порога, опустился на стул.

– Кто ты такой есть? – по-петушиному встряхнувшись, спросил Этлин.

– Генерал-майор артиллерии… Доктор технических наук… Профессор Артиллерийской академии Дзержинского… Лауреат…

– Дерьмо! Вражина! – закричал Этлин. – Вот кто ты такой! Отвечай на вопросы! Говорил в бараке, что сидишь без суда?

– Так точно, говорил.

– Особое совещание при МГБ – это тебе что, не суд?

– Никак нет. Расправа.

– Ах ты… Вста-ать! Гельвих еле поднялся.

– Ты что там в бараке на стенке царапаешь, а? Шифр?

– Никак нет. Формулы.

– Какие еще там формулы?

– Ма-те-ма-ти-ческие…

– А в карцер не хочешь? Не посмотрю, что тебе восемьдесят лет, старый хрен!

– У меня тетрадь отняли… А я должен записывать… думать…

– В карцере и будешь думать, как дошел до жизни такой. Порядок у меня должен быть!..

– А вы что, собственно, орете на меня? – вдруг ожесточился Гельвих. – Я на вас жалобу подам!

Этлин взревел.

– Жалобу?.. На меня?.. Брось эти штучки! И запомни раз навсегда: в лагере закон – тайга, черпак – норма, прокурор – медведь. Здесь телеграфные провода кончились!

– Проведут!.. Проведут!.. Вас надо судить, а не меня!

Этлин подскочил к Гельвиху, сжал кулаки, захлебнулся от злости.

– Отведите… в барак! – крикнул он санитарам.

Я тотчас же поспешил к Гельвиху. Генерал лежал под одеялом и тоскливо смотрел в заснеженное окно. Заключенный с буро-синим лицом счищал со стены осколком стекла формулы Гельвиха. Стекло скрежетало, сыпалась стружка.

– Петр Августович! Вот еще тетрадь. – Я подсел к нему.

Едва шевеля губами, Гельвих рассказал об Этлине и устало заключил:

– Лучше бы меня расстреляли…

„Неужели таким, как Этлин, все простится? – в страшном волнении думал я. – Неужели они будут спокойно жить на нашей земле и над ними никогда не грянет суд?“

Гельвих приподнялся на локте.

– Почему меня… Допустили бы… к Сталину… Хочу лично просить…

– Он умер, – сказал я.

– Буду говорить с ним по праву человека, который всю жизнь… Как – умер?! – вдруг дошло до сознания Петра Августовича. – Сталин умер?..