Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

— Покойной ночи, — говорит Моисей, совсем отодвигаясь в тень и укладываясь в надежде, что с рассветом существо это исчезнет, подобно привидению, пришедшему во сне.

3. Уголок забытого рая

Просыпается Моисей от рассветной прохлады, хотя три верных пса Балак, Уц и Калеб прижали к нему свои горячие тела.

Никуда незнакомец не улетучился, спит по ту сторону погасшего давно костра, закутавшись с головой в платок и хламиду. Огромное стадо овец, края которого теряются в не исчезающем и днем сумраке ущелья, недвижно во сне, и Моисей в сопровождении псов обходит его, который раз умиляясь тому, как ягнята с доверчивой беспомощностью прижались к своим матерям.

И целый день до вечера в узкой горловине ущелья или на раздавшемся между скал пространстве со скудной сухой травкой, которое остается оголенным после ухода овец, впереди стада маячит фигура незнакомца, лица которого Моисей так и не увидел, но овцы чувствуют в нем уверенную хватку погонщика. Псы же относятся к нему настороженно.

С наступлением сумерек снова костер, снова разглагольствования, но более спокойно изрекаемые Гавриэлем и воспринимаемые Моисеем.

— Догадываюсь, почему тебе было тяжко в Египте, господин мой. Ты просто родился с душой, близкой к природе, дикость которой воспринимается умом египтянина как начало, враждебное их упорядоченности, породившей колоссы дворцов и пирамид. И душа твоя, созвучная с природой, открыла иную империю форм — тоже волшебных глазу: завихрения, воронки, спирали. В пустыне это особенно открывается, ведь это же твои слова о внезапно увиденных завихрениях пустыни, которые с приближением оборачиваются то деревом, то овцой, то камнем?

— Меня уже не удивляет, что ты угадываешь мои мысли, но для меня ничего нового в том, что вихревое начало и сотворяет, быть может, все формы в мире.

— Это лишь начало. Но сделай еще шаг и подумай вот о чем. К примеру, ты видишь дерево, лист, дом, верблюда. В общем-то неважно, на какой случайной точке этих предметов или существ останавливается взгляд. Все равно конечный результат один: все точки взгляда сливаются в нечто заведомо известное — лист, дерево, дом, и, значит, формы эти заранее заложены в природе по некоему образу и подобию, их надо лишь нащупать мыслью, увидеть взглядом, услышать словом или музыкой. Выходит, ничего случайного нет. И значит, есть высшее присутствие, есть Бог.

— Не хочешь ли ты сказать, господин мой, лица которого я так и не увидел, что свободный поиск, кажущийся случайным, и есть главное правило Божественной игры?

Кажется, впервые за эти двое суток Моисей в свою очередь поколебал самоуверенность незнакомца по имени Гавриэль.

– Я и раньше знал, что ты умеешь читать мысли получше меня, — говорит Гавриэль, надолго замолкает, а затем с непривычной для него печалью подводит некий итог: — Бог ведь один. А раз один, то одинок, как ты, как я. Дети? Ну вот, ты родил ребенка и тем истощил и умалил себя. Бог умалил себя, сотворив человека. Но иначе не мог преодолеть свое одиночество, и так оно его допекло, что по торопливости заложил в душу человеческую свободу безмерную, а та породила много страданий. Ты прав, господин мой, получив свободу, человек не может смириться с тем, что другие без его согласия привели его в мир.

— Никому и никогда я этого не говорил, только себе, и то мысленно.

— Ну, значит, у нас бывает совпадение мыслей.

Они выйдут из каменного лабиринта, обогнут с запада городок Эцион-Гевер и втянутся в узкую полосу восточного берега внутреннего малого моря[9], над которой нависают, все более повышаясь, громады гор. Но тут поистине детское оживление охватывает Гавриэля. Впервые достаточно близко от себя видит Моисей сквозь складки ткани возбужденно поблескивающие, подмигивающие глаза незнакомца.

Лезть в воду тот категорически отказывается, хотя отлично знает, где мелко, где глубоко и где можно близко к поверхности увидеть красочные переливы кораллового рифа, в складках которого прячутся стайки разноцветных рыбешек, прядающих в ту или другую сторону, возникающих и исчезающих. Привыкший плавать в пресных водах Нила, Моисей в морской себя чувствует воистину как рыба в воде, а красота кораллов и цветных рыбьих стаек вносит странный, давно не изведанный покой в душу.

Но это лишь начало.

У впадения малого моря в большое, как бы в пазухе взметнувшихся в небо каменных громад, и вправду открывается уголок забытого рая: ослепительно яркая зелень рощи странных деревьев, чьи оголенно извивающиеся корни разбросаны по тине настолько плотной, что по ней без всякой опаски могло бы пройти стадо слонов. Мириады раков и рачков ползают по этой тине после отлива, мириады рыб всевозможных расцветок и величин носятся между корнями во время прилива. Сотни моллюсков, таящих в себе жемчужины, прилепились к этим корням, которые, по сути, служат костяком для будущих коралловых рифов.

Оглушающее пиршество света и цвета, от яростно изумрудного в растениях до столь же яростно синего в море, под навесом нагих, без единой травинки, запекшихся до обугленности, безмолвно дымящихся на солнце гор, ввергает в бездумную, без намека на мысль, леность, втягивает в сладкую одурь.

Лежит Моисей на берегу, краем глаза, как в мираже, видя то стада, пасущиеся у самого подножья гор под присмотром псов, то вздымающийся подобием головы человечьей утес[10] в море. Отмель кораллового рифа ошеломляющей красоты цвета и форм крутой стеной обрывается у этого утеса в глубь моря, и стена эта, по словам неизвестно куда испарившегося Гавриэля, идет вдоль южного берега Тростникового, иными называемого Красным, моря до самого Египта.

Это ли есть стена забвения, нирваны, концентрирующая несметное число форм подводных растений, изощренные причуды раковин, рыб, раков, крабов и прочей подводной живности?

Никогда раньше Моисей так мало не ел и не пил, никогда раньше столько не нырял, чтобы еще и еще раз насытиться стеной, переливающейся красками, шевелящей плавниками и гибкими щупальцами растений.

Сила забвения, кажется, доходит до того крайнего своего предела, когда начинаешь сомневаться в собственном существовании, которое обозначается лишь едва улавливаемой сменой ночи и дня.

Забыты ли стада, верные псы Балак, Уц и Калеб? Имена их не то что язык, сознание с трудом проворачивает. Каким-то завихрением нанесло или унесло существо по имени Гавриэль, которое последний раз маячило перед сладко дремлющим взглядом Моисея, нашептывая на ухо:

— Ты мог бы стать царем Египта, но тебе повезло: ты стал пастухом, вольной птицей, без царских забот, без необходимости судить людей, а нередко и лишать их жизни. Как вольная птица, ты обрел возможность приблизиться к тайне мира. Но пока не думай об этом, наслаждайся этим раем, лучшим временем твоей жизни, потому что не знаю, так ли велико счастье открыть тайну мира, рассадить подкладку существования. Тебе это по плечу, но дело это претяжкое…

Неизвестно, сколько ночей и дней длится это погружение в спячку, но однажды во мраке раздается гул, подбросивший Моисея. Обостренный слух, словно вышибли пробки из ушей, неожиданной болью окольцовывает голову: высоко над ним, в горных провалах свирепствует в эти минуты буря, здесь же ватная, обдающая влажной гнилью тишина, словно ты в могиле, заваленной роскошными, но уже увядающими цветами.

— Балак, Уц, Калеб, — силится выкрикнуть Моисей и не узнает своего голоса. Издалека доносится искаженный слухом лай. Вот они, вынырнули из темноты, какие-то необычно огромные, лижут его горячими языками, и он идет за ними, словно выбирается из бездонной сладостно-зловонной ямы, и вот уже слышит спасительное блеяние сбившихся в кучу овец и, прикоснувшись пальцами к оголенной, холодной сухой скале, мгновенно чувствует, как ощущение прилива сил, такое забытое, возвращает его к себе.

Скорее бы рассвет, чтобы выбраться из этого засасывающего омута.

Страшен сон и оцепенение души, которые нередко находили на него в стране Кемет, и вот же, достиг самого дна этой смертной истомы, за которым — ничто.

Внезапный свет зари, хлынувший из-за восточных гор Эдома, засверкал пролежнями снега на вершинах, возносящихся над головой, и острая тяга к этому чистому и грозному холоду высот обдает душу тоской и восторгом.

И гонит Моисей стада на северо-запад, вдоль большого моря, и взгляд его все время прикован к этим вырвавшимся в древности из чрева земли, огненно плавящимся, багрово-черным излияниям, застывшим порывом, жаждой вознесения в глубины неба.

Он огибает оазисы, густо топорщащиеся метелками финиковых пальм, с массой паломников, идущих на запад, в Кемет, и на северо-восток, в Двуречье, покупающих у жителей оазисов овощи, хлеб, финики. Вот и оазис Гавриэля, но никто здесь даже не слышал такого имени среди жителей оазиса, тем более человека богатого, значит, известного.