Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

Решает повернуть назад.

Опять колеблющиеся языки костра смутно освещают круто уходящие ввысь стены ущелья. Псы с ворчанием вскакивают. Из тьмы возникает человек, закутанный в темные ткани, присаживается у костра, сбрасывает бурдюк с водой и суму.

— Доброй ночи, господин мой, — говорит после долгой паузы, которая в этих местах никогда не кажется затянувшейся, — тебя зовут Моисей. Я ведь тоже был погонщиком.

Моисей вздрагивает:

— Погонщиком? Как тебя зовут?

— Гавриэль.

— Ангел?

— Ну, если считать, что человек — это ангел без крыльев, то да. Понимаешь ли, господин мой, я из незапоминаемых, а погонщиком был у Мерари. Я из тех, кто всегда рядом. На них никогда не обращают внимания, но твоя невнимательность просто потрясает. Знаешь ли, господин мой, в чем твоя беда? Ты слишком занят самим собой.

«Что за наглый тип», — думает про себя Моисей, собираясь как следует ответить, но следующие слова незнакомца настораживают еще больше.

— В некоторых областях понимания пространства сильнее тебя нет, но общей картины мира ты не видишь, как не видишь и того, что у тебя под носом. Знаешь ли ты, например, что Итро уже не верховный жрец у мидиан, давно изверился в мистической силе звездочетов? Подопечным сказал, что стар, вернул все жреческие атрибуты. Они давно бы вышвырнули его ко всем чертям, да тебя боятся, а ты с трудом выслушиваешь то, что он тебе говорит. Видел ли ты во время вашей беседы, что в шатре есть еще люди?

— Не-е-ет…

– Я был среди них. Более того, я все время иду как бы параллельно тебе. Ты в долине, я на гребне, ты по горам, я по ущелью. Видел тебя спускающимся к мертвым водам. Лежал недалеко от тебя, когда ты следил за эдомитянами, но так и не понял, что там происходит. Однако решение принял правильное: возвращаться на юг.

«Вот оно, оказывается, следящее за мной око, обыкновенный доносчик», — думает Моисей, вслух говорит:

— Ты что, следил за мной?

— Очень надо. Я просто тень твоя. Шучу, шучу. Иду я за одним должком в Беэр-Шеву, да только нынче эдомитяне слишком перевозбуждены, а долг и подождать может. Я ведь родом из оазиса на берегу Тростникового моря. Слыхал ли ты об этом уголке забытого рая на восточном берегу внутреннего малого моря? На противоположном берегу Мидиан, но это как ад и рай. Не мешало бы тебе сойти в этот рай у подножья гор Синайских. Слишком долго ты пребывал в разреженном пространстве. Честно говоря, не верил я, что ты вообще вернешься из великой смерчами восточной пустыни.

— Но ведь Итро послал меня туда. Не ты ли был ему советчиком?

— Уделяя много внимания моей особе, ты снова совершаешь ошибку. Разреши мне заметить: Итро послал тебя на юг, к морю, а не на восток, в глубь владений дьявола.

Догорает костер, лунный свет зыбко льется в колодец ущелья, но лицо собеседника невозможно увидеть, оно все время в тени, закутано платком, не сдвигается с места и в то же время словно перемещается с тенями, которые отбрасываются скалами или колеблются между бликами костра и лунными пятнами.

— Знаешь ли ты, что с Мерари? Где он сейчас и чем занимается?

— Путь, который мы проделали с тобой, был спокойным по сравнению с оставшейся частью: пережили сильнейшую песчаную бурю, нападение каких-то кочующих банд, неожиданное повальное заболевание наподобие холеры, но в общем выкарабкались. Мерари решил покончить с этой профессией. Все получили достойный расчет. Мерари и я вообще люди не бедные. Ну и отправились каждый своим путем. Я домой, в свой оазис. Мерари то ли в Западное Двуречье, то ли в Египет, все говорил о каких-то собраниях папирусов, тебя вспоминал весьма часто.

— Чем же я так ему приглянулся? Тем ли, что предсказал мне долгие годы пастушества?

— Мы не отдаем себе отчета, насколько то, что открылось нам и потому кажется само собой разумеющимся, потрясает ближнего нашего, особенно если сознание его настроено на одну с нами волну. О своих наблюдениях за этими волнами, потоками, водоворотами и воронками ты рассказал ему. Это его потрясло. Ведь он был одержим до этого одним желанием: ответить на вопрос, который я ему однажды задал и больше рта не раскрывал в ожидании ответа: как возник и держится порядок в мире, где властвует единственная сила, которой невозможно противостоять, — беспорядок, хаос, тоу ва воу?  

Показалось ли это Моисею, на миг провалившемуся в дремоту, но внезапно погруженный в глубокую спячку полуночи мир ущелий и провалов сотрясло, подобно землетрясению, эхо: «тоу ва во-у-у-у, тоу ва во-у-у-у…»

То ли просто был порыв ветра, прогудевший в трубах каменного лабиринта? Ведь псы и не пошевелились, собеседник с места не сдвинулся и даже не отреагировал на то, что Моисей неожиданно вскочил на ноги. Он даже речи своей не прервал:

— И тут возник ты, среди ночи, как и я теперь. Спасшийся от гибели. Они ведь это сразу поняли, только виду не подали. И почти сразу же, как бы поверх всех окружающих его столько лет, начинаешь с ним диалог на лишь вам, ну, быть может, и мне, понятном языке. Стою я неподалеку, распрягаю верблюдов и думаю: горячо. Конечно, до истины еще далеко, но направление высвечено: оказывается, и в хаосе есть свои закономерности, эти самые воронки, водовороты, вьюшки, встречные потоки, но река, как бы сотворенная ими, широка, всеохватна, упорядочена.

К сожалению, Мерари хоть и личность незаурядная, энергии его сознания недостаточно, чтобы даже различить тропу к правильному ответу, но достаточно, чтобы вселить в него тревогу от ощущения, что ответ обретается где-то рядом и как-то связан с тем, что ты ему рассказал.

Когда налетела песчаная буря, Мерари беспомощно замер, я бросился на него, свалил, прикрыл своим телом, вмиг над нами выросла гора песка. Он уже был одной ногой на том свете, и я шептал ему на ухо, хоть и сам был на грани потери сознания: вот ответ — вода, вода, воды многие, верхние и нижние.

После той бури он стал меня сторониться, ни разу больше со мной не заговаривал, а рассчитавшись, сразу исчез.

— Ты-то, господин мой, — с плохо скрываемой иронией подражая речи собеседника и в то же время явно заикаясь больше обычного, говорит Моисей, — сам отыскал ответ или тебе тоже кто-то нашептал? Во время бури, во сне или наяву?

— Я просто знал и знаю. Кто-то же в мире должен знать.

— Точно так же, как знаешь все про меня: откуда сбежал, куда уходил и случайно вернулся. Итро говорил со мной, а ты лучше меня знаешь, о чем он говорил.

— И кстати, упоминал меня и даже предлагал, чтобы я помог тебе гнать стада, но ты даже имени моего не расслышал, а он по старости тут же забыл сказанное. Теперь ты обвиняешь меня, что я следил за тобой, а я просто шел с тобой в одном направлении. В этих местах не так уж много дорог на выбор.

— Итро забыл? У него вышколенная память. Да и как мимо моего сознания и слуха могло бесследно пройти имя Гавриэль, если оно и вправду было произнесено?

— Задумайся лучше над тем, кому мне доносить на тебя. В Египте о тебе давно забыли, а в этом пространстве между великими империями тебя никто не знает, кроме, быть может, Итро, Мерари и меня.

— В пустыне это не так уж мало.

— Опять ошибаешься, господин мой. В пустыне этой обретается немало великих умов, для которых жизнь в деспотических империях смерти подобна. Но великий ум — это не все. Требуется еще судьба и высшее бесстрашие, чтобы постичь тайну мира и не потерять рассудка.

— Но ты-то ведь знаешь ответ.

— Ну, это все на уровне игры. Вне пределов круга, из которого уже нет возврата.

— Это что, заклинание такое: воды многие, верхние и нижние?

— В том смысле, что вода начало всему. Совсем разреженная — воздух, сгущенная — собственно вода, более сгущенная — мы, растения, животные и люди, совсем сгустившаяся — земля, горы.

— И как же все эти формы возникли?

— Тебе лучше знать, ты же знаток всяческого верчения, как на круге гончара, когда легкие частицы поднимаются вверх, а тяжелые оседают.

— И в этом вся тайна?

— Тайна не в этом. Ведь есть еще свет и голос. В них начало начал.

— Знаешь, господин мой, ты напоминаешь мне фокусника с шумных празднеств моего детства в стране Кемет, — говорит Моисей, и дрожь снова пробирает его от последовавшего ответа:

— А знаешь ли ты, чему подобно твое неверие? Ты уже успел забыть, что потрясло тебя минуту назад: прогудело эхо или тебе лишь показалось? Точно так ты не знаешь, верить мне или нет. Кто я такой, в конце концов? Скиталец, бывший погонщик, ослиный хвост… А между тем в прозоре между твоим неверием и жаждой веры и таится истина.

— Покойной ночи, — говорит Моисей, совсем отодвигаясь в тень и укладываясь в надежде, что с рассветом существо это исчезнет, подобно привидению, пришедшему во сне.