Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

Дорохов с бойцами валили лиственницы, пилили, рыли полуметровые ямы, вкапывали столбы и гнали изгородь по опушке. В день выходило метров по сто. На второй день Дорохов прикинул выработку и расценки: получалось мало. Даже с учетом аккорда и северных – по двадцать рублей в день на бойца. Этого было недостаточно, так в стройотряде не работают. При расчете Вася мог «ка-тэ-у» снизить, вычеты там всякие – питание, инструмент, бензин.

Дорохов обошел проплешину вдоль опушки. С двух сторон поляны тайга поднималась косогором, и нужной толщины лиственницы там росли гуще.

Дорохов вернулся к бригаде, сказал: «Мужики, покурим».

Ребята подошли, сели на траву, достали «Памир».

– Вот так сделаем, – сказал он. – Родиоша и Костя роют ямы. Тридцать ям в день. Получится, Костя?

Борзов сплюнул табачинку и кивнул.

– Я, Копэ и Тренчик пилим вон там, – Дорохов показал рукой на северный край проплешины. – Валим, сучья рубим и скатываем. Потом подносить придется, но все равно выигрыш времени.

Копэ Джинчарадзе из Батуми, могучий коротышка, штангист-перворазрядник, поскреб пальцами щетину на шее, объявил:

– Да подносить – фигня. Я один все поднесу.

– Ну все, решили, – Дорохов поднял литровую канистру и пошел к пиле.

Давыдов пришел на их объект через неделю. Изгородь тянулась уже на треть периметра.

– Ни черта себе, – сказал Давыдов. – Во ударники коммунистического труда.

– Как у вас там? – спросил Дорохов.

– С замками геморрой, – с досадой сказал Давыдов. – Продольные балки на замках, сцепка, типа, такая.

– А твои раньше с деревом работали?

– Хрящ работал, и Слава Васильев. Чо-то не ладится у них с замками.

– Это просто, – Дорохов закурил. – Надпил до половины, и топором стесать. И такой же крюк у встречной балки.

– Ты это Хрящу объясни… Урод безрукий… Нет у них опыта. Кое-как получается, все на соплях. Прораб не примет.

Дорохов промолчал.

– А ты делал замки? – спросил Давыдов.

– Ну, – Дорохов кивнул.

– Давай тогда на тот объект.

Они закончили изгородь через десять дней и перешли на коровник. Хрящ с Васильевым там уже здорово напортачили. Почти все продольные балки пришлось перекладывать. Чихать было опасно под теми балками, а не то что стропила ложить.

И потом еще было много одинаковых дней, много тяжелой работы, гречки и яблочного повидла. Пару недель моросило, над тайгой висела серая хмарь. Дорохов с бригадой закончили обвязку, положили продольные балки. Мошка заедала. Обвязывали полотенцами шею, голицы не снимали, на голову наматывали майку. И репеллент не помогал.

В августе было два выходных – День строителя, законная суточная пьянка. Поехали отрядом в райцентр Майя, председатель дал ЗИЛ со скамейками в кузове. В Майю на праздник съехались шесть отрядов. Из Хабаровского народнохозяйственного, из Омского медицинского. Еще отряд из Тартусского университета. Все в синих чистеньких курточках, с желтыми платками на шеях, половина отряда – девчонки. Литовки говорили с волнующим акцентом, ударения неправильно делали – ах, что за сказка. До обеда произносились речи, приветствия: вздрогнул таежный край от комсомольской поступи, столько-то квадратных метров жилья и производственных помещений войдут в строй летом. Приехал секретарь республиканского комитета ВЛКСМ, тоже сказал речь. Закончили митинг неформально, в духе нового времени – пели в две сотни голосов: «Рельсы упрямо режут тайгу, дерзко и прямо, в зной и пургу». Потом начался праздничный обед. Гуляш с картошкой, свежие овощи, яблочный сок, «Байкал». Валера Яровой с Тренчиком появились к середине обеда, улыбались во весь рот, тащили два ящика, деликатно накрытые куртками. В других отрядах тоже запаслись. Хабаровчане заготовили «Агдам», «777» и «Русскую». Омичи привезли в Майю ящик «Рябины на коньяке», а тартусские ребята выставили джин «Капитанский». Как стемнело, начались танцы. На трибуну внесли магнитофон «Олимп» с усилителем. Танцевали почти всю ночь. Под итальянцев, под «Оттаван» и «АББА». Ребята из Омска разожгли три костра. Дорохов взял кружку и пошел на огонь. Парень из Хабаровска запел Окуджаву – не поддержали. Тогда хабаровчанин запел: «Понимаешь, это странно, очень странно. Но такой уж я законченный чудак». Это приняли. Тренчик сидел рядом с Дороховым, привалясь плечом, покачивал в такт песне головой и кружкой. И Родиоша тоже подпевал: «Опять тобой, дорога, желанья сожжены! Нет у меня ни бога, ни черта, ни жены!».

Хабаровчанин прервался, чтобы выпить, сипло выдохнул в кулак, огляделся и спросил:

– Ребята, может, кто спеть хочет?

– Можно? – неожиданно сказал Дорохов.

Ему передали гитару.

– Эту, наверное, все знают, – сказал он. – Помогайте, мужики.

И запел: «Когда на сердце тяжесть, и холодно в груди, к ступеням Эрмитажа ты в сумерки приди».

Сезон оказался нелегким, и денег вышло меньше, чем Дорохов ожидал. Но та ночь была хороша.

Наутро отряд «Прогресс» вернулся в расположение, день отлеживались, лечились брагой, отдыхали. А потом сезон продолжился до самого расчета.

Когда двадцать восьмого августа плыли на катере от Бестяха к Якутску, Дорохов сидел на корме, курил «Памир» и думал, что больше он никогда руками работать не будет. Хватит. За неполных два месяца он получил тысячу двести. Деньги неплохие, но на Каме он заработал тысячу восемьсот. Из-за борта долетали брызги, носился над Леной осенний уже ветер, он закручивал на огромной реке барашки и сильно прохватывал через застегнутую куртку. «И холодно, и ветер, и сумерки в глазах. Разорванным конвертом закончился азарт».

В потайном кармане приятно топорщилась пачка сиреневых двадцатипятирублевок. Но ныло разочарование, ощущение, будто задумывал подвиг, а получилась глупость. Дорохов дотягивал папиросу, закуривал другую и думал: он, без пяти минут инженер-химик, небезголовый мужик, проторчал в тайге два месяца. А дальше? Получит диплом, защитится. Потолок – триста рублей, да поди еще доживи до этих трехсот. Да в общем не в деньгах дело. Просто копошение какое-то вокруг ничтожное. Вся жизнь – такое копошение. А чтобы как отец – это не по нему. Всю жизнь отвести на грандиозное дело с большой буквы, на какие-нибудь ракеты, заводы. Чтоб инфаркт к сорока, чтоб седые виски, и план вытягивать сквозь скрежет зубовный, и домны пускать, хрипя от натуги.

А я свободы хочу, думал Дорохов и затягивался саднящей папиросой. Книг хороших хочу, сидеть в кабинете со стеллажами до потолка, и курить хороший табак, и бродить по Тверскому вечерами. Но не получится же у меня сидеть в кабинете с полным «Брокгаузом и Ефроном», с кожаным креслом и старинным письменным столом, с коллекцией трубок и волчьей шкурой на темном паркете. Да и нет у меня такого кабинета, а когда будет – одному богу известно. Я в Палангу хочу приезжать не когда отпуск, не когда денег в стройотряде добыл. А когда в голову взбрело, когда мое настроение совпало с шорохом сосен за песчаным пляжем, с мелкими буроватыми волнами, со вкусом «Вана Таллин». (Всякие настроения были в моде. «Слушай, этот фильм так совпал с моим настроением…», «Нет, старик, я ее не пригласил. Я же вижу, что у нее не то настроение…») Я хочу жить вкусно, частно, не интересуясь постановлениями партии и правительства. Что же это за беспокойство во мне такое? Тоска же, тоска! Кусок с лишним заработал, завтра-послезавтра буду в Москве, пройдусь по Гоголевскому. Схожу в кино, в Пушкинский музей на Волхонке. Пойду в «Ангару», на Калининском, или в «Космос», на Горького, закажу жаркое в горшочке, коктейль «шампань-коблер», армянский коньяк. Куплю у халдея пачку «Данхилла» или «Мальборо», такси возьму, покатаюсь по набережным, по Ленгорам. Все так. Но беспокойство не отпускает, и нехорошо на душе. Не будет мне свободы, не будет кабинета с «Брокгаузом и Ефроном».

Еще один раз он вспомнил тот ветреный августовский день, шум судового дизеля и мелкие брызги из-за борта – когда они со Светкой Токаревой вышли из кино. В «Горизонте», на Комсомольском, шел французский фильм «Ассоциация злоумышленников». Веселая киношка про компанию приятелей-парижан. Славный фильм, из тех, что посмотрел бы еще раз. Такой фильм посмотришь – и влюбляешься в героиню. А с героями хочется дружить и звать их «дружище Бобо», «старина Этьен» или «Ксавье, дурачина ты этакий». Хлопать по плечу при встрече, выпивать с ними по стаканчику пастиса или абсента, захаживать в их симпатичные холостяцкие квартиры с видом на крыши пятого аррондисмана. И чтобы музыка звучала такая же, как для них звучит – Джонни Холидей или Жильбер Беко. И чтобы поезда парижского метро шумели, как для них шумят. И банковскими автоматами пользоваться, как они, и «Голуаз» или «Житан» курить, как они курят.

Они со Светкой вышли из теплого зала в промозглый поздний вечер, под колючий дождик. Проехал пустой троллейбус, по ту сторону проспекта чернели окна Хамовнических казарм. Люди переговаривались, расходясь, вспоминали эпизоды и словечки персонажей: «классно», «нормальное кино, надо Тищенко сказать, чтоб сходил», «слышь, ни фига, да – как он сейф лебедкой выдернул?», «ниче у них квартиры». Дорохов остановился, закурил, его толкнули в плечо, вполголоса извинились, под ногами было скользко и грязно.