Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

– Я видел всяких рабби, – Севела пошевелил бровью. – Раз Никодим занят, то я возьму троих в помощь. А тот горожанин, хозяин дома, кто он такой?

– Странноприимца зовут Джусем Пинхор. О нем справлялись у квартального кохена. Тот говорит, что это приличный человек, вдовец.

– Что еще прикажешь?

– Приставы пусть обыщут дома, а ты сам сопроводи арестованных в крепость Антония. Приставам скажи, что плохо им будет, коли попадутся на воровстве. Вели, чтобы арестованных не били. Пусть их покормят утром, и воды дают, сколько те захотят.

– Все будет сделано.

– Расположи к себе мастера Джусема. Будь вежлив, будь громко недоволен, что вынужден конвоировать достойного человека, как последнего вора.

Севела кивнул и встал.

– А Никодима ты тоже предупредил? – спросил он уже в дверях. – Я про мягкое обхождение, воду и прочее.

– С теми, к кому я отправлю Никодима, это ни к чему.

Севела шагнул в дверь.

– Вернись, прошу тебя, – вдруг сказал Нируц.

Севела остановился.

– Сядь, – сказал Нируц. – Еще несколько слов.

Он потер указательным пальцем переносицу.

– Слушаю тебя, – сказал Севела.

– Ты верно знаешь, что твое место в Службе?

– Мое место? – удивленно спросил Севела. – Где же еще мое место?

– Не те слова я говорю…

«Его что-то тревожит, – подумал Севела. – И когда я вернулся из Лидды, он говорил непонятное. Он отправил меня домой на два дня, я ел, нежился в бане. А он просиживал ночи в резидентуре».

Он участливо спросил:

– Что тебя терзает, Тум? К чему такие вопросы?

– Видишь ли, – Нируц прокашлялся. – Видишь ли, у меня шакалье чутье. Сам иной раз не могу объяснить, почему боюсь чего-то. Как это любил говорить Плацид: интуиция есть подсознательное обобщение опыта. Помнишь Плацида?

– Да.

– Во времена моей учебы в Морешеве Плацид любил повторять: «Повышенная чувствительность не исключает практического склада ума. Присмотрись к интуиту – обнаружишь прагматика».

– Послушай, – сказал Севела, – сейчас я отправлюсь с ордерами по указанным адресам. Я посажу в холодную всех, кто указан в ордерах. Я вернусь к тебе, и ты расскажешь, что тебя тревожит. Что бы ты ни затеял – я с тобой.

Нируц склонил голову к плечу и с нежностью смотрел на Севелу.

– Когда я увидел тогда твое лицо, – сказал он. – Там, в саду, на свадьбе… Я приехал к отцу, у меня был месячный отпуск. А когда я получал подорожную до Эфраима, мне неожиданно дали один рекрутский лист. Это было решительно не мое дело… Я решил, что это недоразумение, хотел вернуть лист. Но Светоний сказал: поезжай, посмотри, может быть, среди земляков встретишь достойного человека, тебе пора уже самому выбирать людей. И вот на свадьбе я увидел тебя.

– Тебя на той свадьбе я помню, а все остальное забыл, – сказал Севела. – Ты знаешь, я почти не вспоминаю Эфраим. Работу у отца не вспоминаю, конносаменты, бухгалтерские книги. Как будто это было не со мной.

– У тебя было необыкновенное лицо, – Нируц опустил веки. – Ты смотрел на людей, узнавал многих. Но еще было видно, что тебе совершенно нечего делать там. Ты выглядел так, как будто в любой миг можешь повернуться и уйти. И забыть навсегда всех, кто был в том саду. Я тогда, помнится, сказал тебе, что дружил с твоим братом. Я хотел завязать разговор. Сказать по правде, я терпеть не мог твоего брата. Я мальчишкой был, но на дух не переносил Рафаила. Он казался мне болтуном.

– Мой майор, я после той встречи списался с Рафаилом. Брат ответил, что Тума бен Цебаота Нируца в их иешиве называли «вежливой гадюкой». Советовал держаться от Тума Нируца настолько далеко, чтобы можно было лишь увидеть однажды, как его кто-нибудь прирежет.

– Но когда я увидел тебя, – сказал Нируц, – я подумал, что вот этому-то парню нечего делать в захолустье. Послушай, ты не подведешь меня?

– Что ты такое говоришь, майор?

– Мое проклятое чутье. Я берусь за дело, которое может сломать мою карьеру. Мы с тобой сейчас беремся за дело, которое может уничтожить нас. Ты пойдешь со мной до конца?

– Ты удивляешь меня, – опасливо сказал Севела. – Я с твоего позволения пойду за ордерами.

В канцелярии он взял три листа, сунул в поясную тубу, потом сбежал по лестнице во двор, распахнул дверь кордегардии и крикнул:

– Аристарх, Нусим и Натан! На аресты! Живо, стражники!

В кордегардии затопали, послышался грохот опрокинутой скамьи, приглушенная ругань, из дверей один за другим вышли трое. Они оправляли пояса и дожевывали на ходу, смахивая крошки с бород.

– А ты кто? – спросил Севела, остановив за плечо незнакомого парня.

Стражник был молодой, высокий. Он торопливо завязывал толстыми пальцами тесьму плаща, когда Севела схватил его за крепкое плечо. Румяное белокожее лицо с редкими усиками и выпуклой бородавкой на щеке – Севела видел парня впервые.

– Стражник Гума Зокир, адон капитан! – уставно выкрикнул молодой конвойный и притопнул ногой. – В замену стражнику Нусиму Зокиру!

– Братья?

– Так и есть, братья, адон капитан. Я младший. Семейное, получается, дело. Отец служил, и нас наладил служить. Имею почтение доложить, Нусим Зокир в отпуске со вчерашнего дня! Имею почтение доложить, заменяю означеного Зокира во всех обязанностях!

– Тише, стражник, – Севела обернулся к Натану. – Ты его поучил чему-нибудь? Ты посмотри, какой он сопливый. А у нас аресты, нам надежных людей надобно иметь рядом.

– Всему учил, адон капитан, – сказал Натан. – Третий уж день учу. И Нусим его вразумлял. Присмотрим за молодым, адон. Коли он в брата, так хороший будет стражник.

– Пусть держится при тебе, – приказал Севела. – Он кровь видел?

– Кровь будет? – спросил Натан деловито. – Так я пойду наплечники надену.

– Ты меня слышал? – сердито спросил Севела. – Ты зачем в отряд сопляков берешь, дуралей? Ты что думаешь, раз он Нусима брат, так он и сам, как Нусим? Нусим битый-перебитый, надежный, я его во всех видах видел. А этот губошлеп бородавчатый…

– Присмотрим за ним, адон капитан, – пообещал капрал. – У них семья стражницкая. Парень славный.

– Во все глаза смотри! – строго наказал Севела. – Я хочу бойцов за спиной иметь, а не губошлепов. Крови нынче не будет, думаю. По ордерам значатся люди мирные. Бродячие кохены и один странноприимец из горожан. Но ты, Натан, смотри за молодым! Аресты важные, никаких оплошностей быть не должно. Аристарх, а ты не груби, где не надо!

– Имею почтение, адон! – невнятно сказал Аристарх и проглотил.

– Да что же вы жрете-то, когда время на аресты идти! – с сердцем сказал Севела. – Что, дожрать некогда?.. Аристарх, не бей никого без нужды. Слышал?

– Так, адон… Ужинали мы, – виновато сказал Аристарх.

– Выходите, – сказал Севела. – Ремни взяли? Мешки наголовные, путы? Натан – чтобы все под рукой… До полуночи следует управиться.

И они гуськом пошли из двора в прохладу темного вечера. Севела шел первым. Стражники шагали за ним, поскрипывали ремни, глухо бряцали окольцованные ножны. Натан сопел и источал едкий запах притирания, что от вшей. За оградой…

Пять лет он зарабатывал руками и ногами, спиной и шеей. Папа присылал с первого курса до последнего, но присылал «на прожитье». А кроме «прожитья» были ведь еще Гурзуф и Рига, кафе «Адриатика» в Староконюшенном, где подают офигительный шашлык и мускат «Лоел». Были джинсы «Джордаш» и кроссовки «Ромика» у фарцовщиков на «Беговой» и в Лужниках. Были еще книжки Урсулы Ле Гуинн, Саймака и Шекли, Юрия Казакова, Ахматовой, Торнтона Уайлдера и Стругацких – у книжных спекулянтов на Кузнецком.

Папина финансовая программа «прожитья» этого не предусматривала. И для Ленки, когда еще не развелись, хотелось покупать всякое – кружавчики там разные, духи «Клима», сапоги на «манной каше».

Короче, надо было зарабатывать. И он зарабатывал, ездил всякий год в стройотряды. Физически он был так себе, не гигант. Но был вынослив, умел взять средний и самый верный темп в любой работе: копать ли, мешать раствор под фундамент вручную, носилки таскать – по два мешка цемента на носилки, каждый мешок – пятьдесят кэгэ. Со второго стройотряда он уже выбился в люди, стал каменщиком, разряды получил – каменщика и плотника-бетонщика, третий разряд. Умел терпеть голод и комаров. Умел сразу обживаться в помещениях на двадцать коек. Не тяготился запахами, многочисленным и бесцеремонным соседством, матом, общением с «местными». Быстро привыкал к грубой одежде, непросыхающим сапогам, однообразной еде.

И каждое утро – зябкое, раннее, но уже наполненное запахом белых досок, цементной пыли, тракторного выхлопа – он встречал, спокойно примериваясь к длинному дню. Не было дурного настроения от завтрака с жидким чаем, серым хлебом и маслом кубиками, не было тоскливого ожидания тяжелой работы. Легко переносил недосып и ломоту в пояснице.

Он сразу отрешался от Москвы, от ее чистых тротуаров, ларьков и афиш.