Война - Аркадий Бабченко

Один раз совсем было до смертоубийства дошло. Пьяный замполит вышел из палатки помочиться и наткнулся на пьяного водителя медицинской таблетки Кольку. Замполит сгреб его за грудки: «Пил, сука?» Колька в ответ только замычал и блеванул замполиту на сапоги. Замполит особого значения этому не придал, врезал медику по рогам и ушел допивать в штаб. А Колька взял да и обиделся. Схватил автомат, вернулся и, недолго думая, всадил в замполита весь магазин. В упор. Тридцать патронов.

Но не попал. Очень уж пьяный был.

Утром похмельного Кольку выволокли на построение, избили и кинули в заполненную до краев парашу, где он простоял по колено в дерьме два дня. Кормить его замполит приходил лично, кидал хлеб в жижу и хохотал. А комбат после этого случая приказал отобрать автоматы и запереть их в снарядных ящиках, переделанных под пирамиды. Не доверяет.

— И все–таки мир — это хорошо, — говорит взводный, моя ноги компотом. — Тепло, сухо и идти никуда не надо. Даже за водой. Вот, смотрите, компот совсем нелипкий… Потому что мир.

Мирный компот отличается от боевого, это точно. Теперь он универсальный. Его и пить можно, и мыться им, и белье стирать. Потому что сахару в нем нет ни грамма, как и сухо фруктов. И то и другое зампотылу выменял в станице на водку. Он и во время войны менял, но все–таки не так активно — совестливый.

Батальон бунтует и требует увольнения, в сотый раз прокинутый с дембелем. Уволить нас обещали уже раз десять и каждый раз кидали.

Больше всех бузят новички. Те, кто приехал в Чечню две недели назад. Все свои пятнадцать дней войны они просидели в комендатуре и даже выстрела не слышали. Но воевать им уже надоело. Кричат громко, рвут тельняшки и бьют себя в грудь, со слезами рассказывая первому встречному про погибшего земляка. Боевики.

Наши, которые с полком с самого начала, бунтуют нехотя, лениво, поутру — раз уж все равно на развод подняли. Пошумят, пошумят и расходятся по палаткам досыпать. Фаталистическое спокойствие бывалого солдата не прошибить ничем, уж чего–чего, а ждать за войну мы научились. Да и смысла нет буянить, все равно от нас ничего не зависит. Мы — никто, и нас не спрашивают.

Впрочем, я участвую в революции активно: домой хочу. Бзик у меня такой. Хочу домой, и все тут. Сплю и хочу домой. Не сплю и все равно домой хочу. Сечку кушаю, а сам о доме думаю. Пойду до кустиков — эх, а дома–то унитаз белый, удобный…

В поисках справедливости я дохожу до самого высокого начальства, командира полка, труса и алкоголика дядюшки Вертера — такую кличку ему дали за геморроидальную механическую походку, и стучу ему на комбата: не увольняет, мол. За это комбат паскудит меня на построениях, называет политической проституткой и клянется, что последним русским солдатом, который пересечет границу Чечни, будет инициативный полудурок из гранатометного взвода Бабченко.

Не увольняет.

Да и черт с ним. Последним так последним. Дома, конечно, хорошо. Но и здесь неплохо: девятьсот баксов в месяц за валяние на траве нигде не платят. Так что нам один черт, что драть таскать, что отодранных оттаскивать.

Сука.

После построения злой комбат объявляет строевой смотр и проверку состояния техники:

— На подготовку разойдись, и чтоб через двадцать минут все как штык в строю с начищенными сапогами и подшитыми воротничками!

Мы согласно киваем, расходимся, на ходу сволакивая кителя и сапоги. Дойдя до своих палаток, швыряем обмундирование внутрь и, не останавливаясь, идем на взлетку загорать. Как можно дальше, чтоб взбешенное отсутствием батальона начальство не расстреляло под горячую руку.

Хрен тебе, а не строевой смотр.

Мир, блин.

Спецгруз

Согласно военным сводкам, еженедельно в Чечне погибает около пятнадцати солдат. Сначала в них попадает пуля или осколок. Они падают и умирают. Через сутки, двое или трое их окоченевшие тела удается вытащить, привязывая за ногу солдатский ремень и ползком выволакивая под снайперским огнем. Погибших заворачивают в специальные серебристые пакеты, грузят на вертушки и увозят в Ростов. В Ростове их опознают, заваривают в цинковые гробы и отправляют в Москву.

В Москве, на вокзале или в аэропорту, гробы встречают солдаты, перетаскивают в грузовик и везут на другой вокзал или в аэропорт. Там их грузят в товарный вагон, и парни едут домой.

А солдаты садятся в грузовик и возвращаются обратно в полк — первый комендантский полк, что в Лефортово. Тот самый полк, который почетным караулом встречает в аэропортах президентов разных стран. Показательная часть.

Но есть в этом показательном полку одна казарма, от КПП наискось направо. Это пункт сбора военнослужащих, или, как его называют здесь, «дизелятник», потому что там ждут своей участи «дизеля» — дезертиры, дисбатовцы. Солдаты, по какой–то причине оставившие свои части — кто после ранения отбился, кто не вернулся из отпуска, а кто просто сбежал, не выдержав дедовщины. Почти все из Чечни.

Здесь, на «дизелятнике», они обитают временно, ждут — осудят их или закроют дело и отправят дослуживать в нормальную часть. Они–то и ездят «в спецгруз». Развозить цинковые гробы. Какой–то умный начальник с садистскими наклонностями решил, что «в спецгруз» должны ездить обязательно «дизеля». Наверное, для того, чтобы они смотрели на своих мертвых товарищей и думали, как плохо поступили, сбежав из Чечни и оставшись в живых.

Цинк был очень тяжелый. Обитый шершавыми еловыми досками, он был больше двух метров в длину и по метру в ширину и высоту. Прибитая в головах табличка была заметена снегом.

Протерев ее рукавицей, Такса прочитал:

— Полковник. Из Чечни. Тяжеленный, блин. Отъелись там на казенных харчах. Ну, взяли…

Глубоко вдохнув, солдаты схватились за прибитые по всей длине ящика ручки и напряглись, заталкивая цинк в машину.

Обутые в кирзовые сапоги ноги скользили по утрамбованному снежному насту, и они дергали и толкали гроб, по сантиметру запихивая его в кузов. Наконец, поднатужившись, одним мощным толчком закинули ящик в машину, чуть не отдавив при этом ноги помогавшему им грузчику.

— Ну все, поехали.

Старший наряда, чернявый майор со злыми глазами и кустистыми бровями, стоял рядом с машиной, притаптывая ногами. Морозное утро пробирало насквозь, и он был раздражен, что солдаты так долго возились с гробом. Однако помочь им майору даже не приходило в голову — на его надменном лице хорошо читалось, что работать бок о бок с подчиненными он считает ниже своего офицерского достоинства.

— Куда его теперь, товарищ майор?

— В Домодедово. Ну все, поехали, поехали! — и майор запрыгнул в теплую кабину.

Было невероятно холодно. Грузовик несся по МКАДу, и его дырявый тент продувало насквозь. Резкий зимний воздух с колючей ледяной крупой забивался под воротник, под шапку, инеем намерзал на ресницах, коробил ноздри.

Съежившись на лавочке, Артем ни о чем не думал. Он чертовски замерз, и его охватила полная апатия. С утра им пришлось два часа тащиться в пробках на таможенный терминал Внукова за телом полковника, потом канителиться с погрузкой там, а теперь надо было отвезти его в Домодедово. «Еще часа четыре, не меньше, — прикинул Артем. — Пока туда приедем, пока майор там договорится, пока разгрузимся, пока вернемся… Да, часа четыре… Так можно и без пальцев остаться». Две пары шерстяных носков и намотанные на ноги газеты не спасали — вечно мокрые кирзачи задубели, не держали тепла, и Артем давно уже перестал чувствовать ступни.

Он попробовал подсунуть ноги под гроб, стоящий посередине кузова, чтоб не так дуло. Сидевший на противоположной лавочке Такса посмотрел на него:

— Что, холодно?

— Да чума, блин, сейчас дуба нарежу.

Такса пересел на гроб, одной ногой уперся в задний борт, достал сигарету, протянул Артему.

— На, закури, теплее будет.

Закурили. Постучав ногой в стенку гроба, Такса сказал:

— Охренеть, до чего этот кабан полковник тяжелый. И здоровый такой, блин. Вон гро- бину какую ему отгрохали. — Такса затянулся, задумчиво выпустил дым. — А может, и нет там полковника. Так, земли для веса насыпали, и все — нате, мол, родственнички, хороните. Все равно цинк не вскроешь. Вчера вот везли мы одного паренька с Тамбова, так гроб лег- кий–легкий, мы с Китом вдвоем подняли. Ребята с его роты, которые паренька домой сопровождали, говорили, там одна нога только. Но зато его нога, они это точно знают.

Артем посмотрел на Таксу. Такую кличку ему дали за живой характер, острый «собачий» нос и привычку совать его во все происходящее, как такса — в нору. Простое, топорное деревенское лицо тем не менее было не без хитрецы. Вообще, всем своим видом он напоминал прижимистого крестьянского старичка–моховичка. И хотя Таксе, как и всем им, было всего лишь девятнадцать, глубоко обозначившиеся у него на лбу залысины и беспросветная усталость в глазах говорили, что ему на своем коротком веку уже пришлось хлебнуть лиха. Как и Артему, Таксе «повезло» попасть в последний призыв, направленный в Чечню, и свой кусок войны он захватить успел.