Война - Аркадий Бабченко

Пользуясь случайной передышкой, решаем помыться. Моемся по очереди — двое кипятят воду, двое фыркают на улице над тазиками, поставленными на табуретки, двое стоят рядом с автоматами. Торопимся: сегодня наверняка опять пойдем вперед, а время восьмой час уже.

Так и есть, позавтракать не успеваем, приходит приказ приготовиться к выдвижению. Ротный требует вызвать командиров взводов к нам на КП. Вызываю Лихача и «Пионера». С третьим взводом связи нет. Ротный посылает меня туда, узнать, в чем дело.

КП третьего взвода находится справа от нас, в особняке через две улицы. Сую в разгрузку пяток гранат, шесть магазинов, пачек десять патронов и запасной аккумулятор на случай, если у парней села рация. Попрыгав, подтягиваю ремень, поправляю разгрузку, подергиваю плечами. Ничего, удобно.

До первой улицы иду садами, автомат держу наготове, мало ли какая бородатая дрянь с вечера засела в подвалах и караулит одинокого бойца вроде меня. Перелезаю поленницу дров за сараем и спрыгиваю в соседний двор. Там чисто, ухоженно, каменный пол посыпан песком. Под навесом стоит «девятка» цвета мокрого асфальта, с виду новая, только стекла выбиты. Подхожу к машине. Внутри полный раздрай, ни завести, ни поживиться чем- нибудь. Но дом хороший, не разграбленный вроде, надо будет на обратном пути провести зачистку на предмет одеял, носков, перчаток и всякой прочей теплой мелочи, скрашивающей суровый солдатский быт.

Выглядываю из ворот. Я настороже: помощи в случае чего мне ждать неоткуда. Одним глазом смотрю на улицу, а другим ухом слушаю, что происходит в глубине двора. И там и там тихо. Надо перебежать улицу, но не могу заставить себя выйти из двора. После сегодняшнего утреннего мира сделать это оказывается намного страшнее, чем вчера, когда мы весь день провели под осколками. За это утро без войны я успел отвыкнуть от постоянной готовности к гибели, расслабился, и снова нырять с головой в холодную смерть мне ужас как не хочется.

Наконец я решаюсь. Набираю полные легкие воздуха, резко выдыхаю и скачками выбегаю в распахнутые ворота. Улица, оказывается, очень большая, просто огромная, в тысячи километров, как континент, и на ее хорошо просматривающейся гладкой поверхности, где нет ни одной спасительной кочки, я медленно, как слизняк, ползу под прицелом снайперов. В оптику с большого расстояния, наверное, это так и выглядит — маленький беззащитный слизняк, пытающийся уйти от смерти посередине огромной улицы.

Влетаю в ворота на той стороне. За спиной тихо, никто не стреляет. Прозевали… Поправляю разгрузку, перехватываю автомат и иду дальше. От испуга у меня поднимается настроение, я начинаю насвистывать Шаинского: «Идет солдат по городу, по незнакомой улице.»

Вторую улицу перебегаю гораздо увереннее — со смертью мы сегодня уже поздоровались, день вошел в обычную колею.

Большой кирпичный особняк третьего взвода вижу издалека. Весь взвод во дворе. Замечаю знакомые лица — вон Женька, Барабан, еще кто–то из парней. Радуюсь, что с ними все в порядке, мы давненько не виделись. Подхожу ближе, улыбаюсь, предвкушая встречу, но чувствую: что–то не так — лица у ребят хмурые, озлобленные, все взвинчены. Что–то у них произошло паскудное. Улыбка пропадает. Подхожу к Женьке, спрашиваю, в чем дело. Женька сидит на перевернутом ведре посреди двора, ест из банки вишневое варенье. Не говоря ни слова, протягивает ложку и мне. Сажусь рядом, молча треплем варенье. Когда банка пустеет, Женька облизывает ложку, закуривает и говорит: «Яковлева нашли».

Яковлев пропал два дня назад. Ушел на мародерку и не вернулся. Его никто не искал, посчитали, что он чухнул домой, как и другие самоходы до него, и замяли это дело. Обнаружили Яковлева омоновцы, зачищавшие сегодня ночью первую линию.

Они нашли его в подвале. Яковлев лежал на тюфяке, разутый и без бушлата. «Чехи» вдоволь поиздевались над ним. Сначала они вспороли ему живот от бока до бока, потом, как из консервной банки, достали из живого еще Яковлева кишечник, намотали ему на шею и задушили его же собственными кишками. Его кровью коряво вывели на стене «Аллаху акбар».

Я сплевываю, матерю «чехов», войну и Грозный, беру у Женьки сигарету. Молча курим, потом я спрашиваю, чего они не отвечают на вызовы. Оказывается, сел аккумулятор. Поменяв аккумулятор, вызываю ротного для проверки связи. Слышно нормально, а мне нужно срочно возвращаться — через десять минут выдвигаемся. Передаю приказ взводному и, прежде чем уйти, ищу глазами Женьку и Барабана. Барабан машет мне рукой, улыбается. Я машу в ответ. Поправляю разгрузку, пригибаюсь и с ходу бегу на ту сторону. Со стороны «чехов» раздается одинокая очередь, потом еще одна. Им отвечают наши, завязывается перестрелка. Чуть позже в дело вступает минометка.

День начался.

МИР

Пятый день мы стоим в станице Калиновской.

Наступил мир, и наше расположение впервые похоже на армейский лагерь, а не на бомжатник. Палатки выстроены в две аккуратные шеренги вдоль взлетной полосы. На взлетке, тоже по линеечке, стоит техника, за палатками — линия умывальников, потом линия мусорных ям и линия сортиров. Все чин по чину.

Нам хорошо. Светит солнышко, на улице благодать господня, тепло — градусов двадцать пять, наверное. Апрель месяц, лето по здешним меркам. Из маленьких норок в степи вылезают молодые черные пауки — каракурты, мы их ловим и сажаем в банки. Кормим кузнечиками. Отдыхаем. Для нас война кончилась, здесь — глубокий тыл.

Наш отвоевавший свое полк выводят на переформировку за Терек. Солдат увольняют, для соблюдения формальностей предложив заключить новый контракт на три года с перспективой получения жилья. Квартиры обещают дать здесь же, в Калиновской — их тут много, пустых, брошенных бежавшими отсюда русскими семьями.

Никто не остается. За плечами солдат четыре месяца войны, Грозный, горы, холод, голод, грязь, смерть. Все хотят домой.

Войны нет, и нам вдруг стало нечего делать. В батальоне в ожидании отправки — разброд и шатание.

Мы обленились. На построения ходим нехотя. Взводные с трудом добиваются, чтобы мы застегивали воротнички. Носить же сапоги нас вообще не заставишь.

Внешний вид у нас еще тот. Форму одежды более–менее соблюдают только офицеры, по крайней мере они хоть носят штаны. Мы же, поскучав с утра полчаса в строю и услышав «Разойдись!», скидываем с себя всю амуницию и, оставшись в одних подштанниках, закатанных по колено, целый день посвящаем себе. Моемся, бреемся, стираемся, едим, курим, треплемся… Или дрыхнем в палатке, или загораем, или гоняем по степи каракуртов, или просто валяем дурака, соображая, где достать водки и на что ее выменять: патроны и соляру по случаю окончания войны нам выдавать перестали, а тушенку командиры воруют сами.

В общем, отдыхаем.

Изредка к нам с комиссией прилетает командование, влекомое бредовыми идеями создать из нас настоящую армию. Для этого в штабах каждый раз придумывают один и тот же ход: устроить строевой смотр с прохождением торжественным маршем, с песнями, равнением налево и прочей лабудой. Тогда комбат, понимая, что от батальона, этого стада прошедших сквозь войну алкашей, никаких строевых песен, кроме как «Пошел на хрен», не добьешься, загоняет весь сброд в ближайшую рощицу чинар, где мы в ожидании отлета начальства тихонько бренчим на гитаре, стараясь не высовываться и не шокировать своим видом генералов.

Побродив по пустым палаткам и никого не найдя для проверки, комиссия, недоуменно пожав плечами, улетает. Как только вертолет отрывается от земли, из рощицы начинают вылезать солдаты с заспанными лицами и, высоко задирая голые пятки на острой сухой траве, идут досыпать в палатку. Некоторые не вылезают — так и храпят под чинарами до ночи. Благоденствие.

Ночами ушлые «контрачи» все же находят где–то водку. Всем смертям назло. И начинается веселье.

До поры до времени пьянка протекает тихо–мирно. «Контрачи» напиваются у себя. Рядом, в соседних палатках, параллельно напиваются комбат с заместителями — начштабами и зампотехами.

А часа в два ночи стороны выходят на ринг. На взлетку то бишь. Не стоящие уже на ногах «контрачи» по одному выползают из палаток и зигзагами стягиваются к штабу стрелять в начальство, припоминая все обиды. Офицеры, тоже парни удалые, в свою очередь идут бить морды «контрачам», подвешивать их на столбах за руки или кидать в зинданы.

Развлекаемся.

Ненависть друг к другу взаимная. Ненавидеть есть за что. «Контрачам» офицеров — за то, что тушенку воруют, не стесняясь; продают соляру цистернами; за непрофессионализм и неумение сохранить солдатские жизни; за карьеризм на крови; за то, что грабят направо и налево, разъезжая на трофейных «Паджеро», и забивают палатки кожаной мебелью и коврами; за то, что пьяных «контрачей» избивают сапогами, а сами позволяют себе при этом напиваться в грязь; за самосуд и издевательства; за увольнения без денег; за то, что гумани- тарка ни разу так до взводов и не дошла; за трусость в бою. Офицеры «контрабасов» ненавидят за то же самое, за что те ненавидят их, — за то, что напиваются и продают соляру; за то, что стреляют офицерам в спину; за то, что попадаются на базаре с патронами; за то, что мародеры все как один и все как один алкоголики и шваль подзаборная; за то, что воевать не умеют и не хотят, а умеют только по развалинам шариться и сидора барахлом набивать; за то, что автоматы бросают посреди боя; за то, что все как один хотят уволиться из этой чертовой армии, от которой им, кроме денег, ничего не нужно; за то, что на офицеров болт кладут. Ненавидят еще за свою нищету, вечную безнадегу и некормленых детей. Срочников — еще и за то, что дохнут, как мухи, и приходится писать матерям похоронки.