Война - Аркадий Бабченко

— Строиться! — голос майора раздался сразу, как только грузовик остановился на складах Казанской сортировочной.

«Какой строиться, чего этот полудурок еще придумал, разгрузиться бы быстрее да домой, градусов двадцать, наверное, а мы с самого утра еще ничего не жрали», — думал Артем, выпрыгивая из кузова и махая руками, чтобы хоть чуть согреться.

Майор подошел, скрипя по снегу офицерскими ботинками, и повторил еще раз:

— Строиться! Вот здесь, в одну шеренгу.

Солдаты неохотно построились, со злобой глядя на майора и не понимая, что он еще придумал.

Майор прохаживался перед ними, заложив руки за спину. От него пахло теплой кабиной. Наконец он заговорил:

— Вы совершили воинское преступление. Вы оставили Родину в трудный час, бросили оружие, струсили. Вот перед вами сидит мать солдата, выполнившего свой долг до конца. Вам должно быть стыдно перед ней…

До Артема не сразу дошел смысл его слов. А когда он понял, его бросило в жар. Ладони стали влажными, в голове зашумело. «Сука, гнида тыловая, пригрел задницу в комендантском полку, а нас тут паскудишь! Сейчас я тебе все выскажу, объясню, кому должно быть стыдно!» Ничего не соображая, он, сжав кулаки, шагнул вперед, и тут его взгляд встретился с взглядом матери.

Она сидела все в той же позе в глубине кузова, не шевелясь, и молча смотрела на них пустыми глазами. Она была вся в своем горе, и ее взгляд, не останавливаясь на них, проникал сквозь строй, туда, где был ее сын, еще живой.

Пыл Артема сразу угас. Он не мог ничего сказать в свою защиту, не мог ничем оправдаться под взглядом матери. Ему вдруг и вправду стало ужасно стыдно. Стыдно за майора, произносившего шаблонные фразы, за то, что он не чувствовал лживости своих слов и не понимал, как нелепо выглядит его показное выступление. Стыдно за армию, убившую ее сына и устраивающую сейчас эту показуху, за себя как частицу этой армии.

Артему захотелось подсесть к этой женщине и сказать ей, что это неправда — то, что им прилепили клеймо дезертира, что свой долг они исполнили, что им тоже было плохо, что они тоже умирали сто раз, что он приехал сюда хоронить отца, приехал прямо из окопов, вшивый, голодный, и собирался после похорон уехать обратно, но организм не выдержал, сломался, когда сразу навалились дизентерия и пневмония, и, пока он лежал в госпитале, его десятидневный отпуск оказался просроченным, а в комендатуре, куда он пришел отмечаться, с него, обескураженного, сняли ремень и шнурки и кинули в камеру, и завели дело, что такая история почти у каждого из них, что.

Артем крепко выругался про себя, достал сигарету, протянул Таксе.

Закурили.

Постепенно боль в замерзших ногах прошла, разлилась жаром по телу, расслабляя мышцы. Полутемная казарма, наполненная теплом, убаюкивала, и Артем уже начал засыпать, когда лежащий на соседней койке Такса заворочался и окликнул его:

— Не спишь?

— Сплю.

— Слышь, старшина говорит, на завтра уже есть два выезда. Снова на Курский и еще куда–то. Завтра опять ехать. Жаль, поужинать сегодня так и не успели. Вот жизнь, блин, собачья.

— Ага. — Артем свернулся калачиком, подтянул одеяло к подбородку, кожей ощущая его тепло, свежесть простыни, негу сна. Думать о том, что завтра снова куда–то ехать, снова трястись весь день по морозу, загружать и разгружать гробы, не хотелось. Хотелось спать. «Завтра. Какая разница, что будет завтра, на сегодня–то уже все кончилось.» — мысли ворочались тяжело, лениво.

Артем вспомнил гроб, солдатскую мать, сидящую в глубине кузова, ее глаза, тонкое осеннее пальто. Потом он вспомнил майора.

— Сказал бы я тебе, сучий хвост, рожа козлиная, — произнес он вслух. — Сказал бы я тебе…

Алхан — Юрт

С самого рассвета моросил мелкий противный дождь. Заложенное тяжелыми тучами небо было низким, холодным, и поутру солдаты с отвращением выползали из своих землянок.

Артем в накинутом на плечи бушлате сидел перед раскрытой дверцей солдатской печурки и бездумно ковырялся в ней шомполом. Сырые доски никак не хотели гореть, едкий смолистый дым слоями расползался по промозглой палатке и оседал в легких черной сажей. Мокрое унылое утро ватой окутывало мысли, делать ничего не хотелось, и Артем лишь лениво подливал в печурку солярки, надеясь, что дерево все–таки возьмется, и ему не придется в полутьме на ощупь искать втоптанный в ледяную жижу топор и колоть осклизлые щепки.

Слякоть стояла уже неделю. Холод, сырость, промозглая туманная влажность и постоянная грязь угнетали, и взвод постепенно впал в апатию. Солдаты опустились, перестали следить за собой.

Грязь была везде. Разъезженная танками жирная чеченская глина, пудовыми комьями налипая на сапоги, моментально растаскивалась по палатке, ошметками валялась на нарах, на одеялах, залезала под бушлаты, въедалась в кожу. Она скапливалась на наушниках радиостанций и забивала стволы автоматов, и очиститься от нее не было никакой возможности — вымытые руки тут же вновь становились грязными, стоило только за что–нибудь взяться. Отупевшие, покрытые глиняной коростой солдаты старались делать меньше движений, и их жизнь загустела, замерзла вместе с природой, сосредоточившись лишь в теплых бушлатах, в которые они кутались, сохраняя тепло, и вылезти из своего маленького мирка, чтобы помыться, уже не хватало сил.

Печка начала разгораться. Рыжие мерцающие отсветы сменились постоянным белым жаром, чугунка загудела, застреляла смолистыми угольками, и горячее тепло поползло волнами по палатке. Артем протянул к краснеющей боками печке синюшные растрескавшиеся руки и, глядя на игру огня, сжал–разжал пальцы, наслаждаясь теплом.

Полог палатки откинулся, противно захлюпав волглым брезентом, и Артема передернуло от потекшего по ногам холода. Зашедший остановился на пороге и, оставив вход не завешенным, принялся очищать саперной лопаткой сапоги от глины. Не поднимая головы, Артем зло бросил:

— В трамвае, что ли! Дверь закрой!

Полог зашуршал, задергиваясь, и в палатку вошел взводный.

Ему было лет двадцать пять. Они с Артемом почти ровесники, с разницей всего в пару лет, но Артем чувствовал себя гораздо взрослее ребячливого, вечно по–детски веселого командира с огромными оттопыренными ушами, впервые попавшего на войну месяц назад и не успевшего еще хлебнуть лиха.

Взводный обладал двумя особенностями. Во–первых, что бы он ни делал, у него никогда ничего не получалось или получалось не так, как надо. За это его все время паскудили на построениях и иначе как Злодеем в полку не называли. Начштаба шутил, что Злодей один принес убытку больше, чем все «чехи», вместе взятые.

А во–вторых, возвращаясь с совещаний, он не мог не озадачить. Своим звонким детским голосом, радуясь, как будто ему подарили леденец, Злодей скороговоркой нарезал задачи недовольным огрызающимся солдатам и потом долго пинками выгонял их на улицу, заставляя идти по линии, чтобы найти прорыв, или закапывать провод, или еще что–нибудь.

Мельком глянув на Артема, Злодей прошел к своему топчану, завалился на него с ногами и закурил. Маслянистый глиняный ошметок медленно, словно отколовшийся от материка айсберг, отделился от его каблука, недолго покачался на травинке и упал в чей–то сапог, оставленный для просушки около печки.

Выпустив струю дыма, Злодей уставился в потолок.

«Сейчас начнется», — подумал Артем, глядя на взводного. Тот был похож на ребенка, который знает тайну и не может больше держать ее в себе, и вот–вот о ней расскажет, даже если вы и не хотите его слушать. «Не может ведь не озадачить, зад ница лопоухая. И каждый раз делает из этого спектакль».

Злодей еще пару раз затянулся, затем перевел взгляд на Артема и, словно впервые увидев его, радостно заговорил:

— Собирайся. Поедешь с начальником штаба в Алхан — Юрт. «Чехи» из Грозного прорвались, шестьсот человек. Их в Алхан — Юрте вэвэшники зажали.

— Вэвэшники зажали, пускай они и добивают, — Артем, все так же не поднимая головы, продолжал ковыряться в печке. — Зачистки — их работа. Мы–то тут при чем?

— А нами дыру затыкают, — развеселился взводный, — на болоте. Там «пятнашка» уже подошла, они правее стоять будут, левее — вэвэшники, а посередине никого, вот нас туда и кинули. — Он вдруг посерьезнел, задумался. — Рацию возьми, аккумуляторов запасных — два. Бронежилет надень обязательно, приказ комбата. Если что, там скинешь.

— Что–то серьезное?

— Не знаю.

— Надолго поедем?

— Не знаю. Комбат сказал, вроде до вечера, там вас сменят.

Перед штабной палаткой уже стояли три бэтээра. На двух, с головами укрывшись от дождя плащ–палатками, комками коробилась насупленная пехота. На головной машине сидел начштаба капитан Ситников. Свесив одну ногу в командирский люк, он кричал что- то, размахивая руками. В его позе и в царившей вокруг штаба суете Артем сразу почувствовал нервозность. По мере приближения к штабным палаткам он и сам заметно ускорил шаг, засуетился, подчиняясь общему ритму движений. На ходу снимая рацию, подошел к машине и потянулся рукой к поручню, собираясь залезть на броню: