Свежо предание - И. Грекова

— Вот тебе и на! А это разве не политика? Самая политика и есть! А если вы думаете, что все, что здесь сегодня говорилось, — политика, то пребываете в заблуждении. Это не политика, а коровья жвачка. Срыгнул, пожевал, опять срыгнул…

— Регламент, Николай Прокофьевич.

— Я не кончил. Есть еще политический вопрос. Вы знаете, что в боксе удар ниже пояса запрещен. Сегодня мы видели несколько таких ударов. Позорно! Теперь все.

По залу перекинулись недружные хлопки. Николай Прокофьевич шел на место гоголем. Заговорил председатель:

— Мы обменялись мнениями… Желательно было бы выслушать самих товарищей Левина и Нестерова. Несомненно, ими были допущены некоторые ошибки, возможно, внешние…

— Не некоторые и не внешние, а составляющие самое содержание деятельности, — жестко поправил Харитонов.

Юра поднял руку: «Прошу слова». Он взошел на кафедру, бледный, как зола.

— Критику, высказанную в мой адрес и в адрес Левина, признаю правильной. Заверяю собрание, что постараюсь в моей дальнейшей деятельности… если она окажется возможной… исправить эти ошибки.

Костя обмер. Он закусил губу и кричал глазами: Юра! Ты меня не предашь!

Мысли кружились. Один раз так уже было! Юра начал с того, что меня ударил, а потом — подал руку, вытянул. Вот и сейчас будет так же. Говори же!

Юра!

Поздно. Юра уже сходил с кафедры. Все.

У Кости что-то поползло по шее, как муха. Он потрогал: мокро. Пот. Юра сел где-то в другом конце зала… Проклятый! Не смеет сесть рядом!

— Кто еще желает выступить?

Костя поднял руку. Усилием воли он собрал себя и вышел к кафедре. Мокрый воротничок мешал ему, он поправил его пальцем и успокоился. Он заговорил — негромко, но отчетливо, прямо глядя залу в глаза:

— Направление моей работы, основные принципы которой изложены в опубликованной статье, считаю в общих чертах правильным. Критику профессора Поспелова принимаю с благодарностью и признаю справедливой.

В газетной статье, критикующей мою работу, допущена фактическая неточность. Приведенная у меня цитата, названная в статье идеалистической, буквально взята из «Философских тетрадей» Ленина. Признаю свою вину в том, что, цитируя, я не указал точно источник и номер страницы. Для научного работника такая небрежность непростительна.

Кроме того, я думал и продолжаю думать, что истинная борьба за приоритет советской науки состоит не в том, чтобы спорить об открытиях, уже совершенных, а в том, чтобы по мере своих сил открывать новые факты.

Ответственность за статью в журнале «Вопросы автоматики», со всеми ее недостатками, готов нести единолично, не разделяя ее с Нестеровым. Пользуюсь случаем заявить, что основные научные идеи, легшие в основу статьи, и принципиальная схема моделирующего устройства принадлежат мне. Нестеров был только техническим исполнителем.

В полной тишине он прошел на свое место. Больше он уже ничего не слушал. Он думал: «После собрания он подойдет ко мне. Что сказать ему, чтобы он понял, что произошло? Что все между нами кончено? Нет у меня таких слов».

Он перебирал в воображении все слова, которые знал: грубые, презрительные, грязные, матерные, даже церковнославянские. Нет, не было таких слов.

Когда собрание кончилось, подошел Нестеров:

— Костя, послушай…

— Уйди, — сказал ему Костя. — Тебя нет.

Надя кормила ребенка. Кости не было дома. Его вызвали в партбюро.

Тикали часы. Юрка заснул у груди, но некрепко. Как только она пыталась отнять сосок, он сердился, хмурил лысые места для бровей и начинал посасывать. Маленькая рука с растопыренными пальцами лежала у нее на груди, сжимаясь и разжимаясь.

«Доит, — подумала она, — сердится, что мало…»

Тревога внутри была, как мешок со льдом, положенный прямо на сердце. Костя! Как там у него?

Мальчик заснул спокойнее и отпустил грудь. Она осторожно положила его в кровать. Одеяльце с зайчиками… Красная погремушка у изголовья. Любит красное…

Звонок в дверь. Кто бы это? Пошла, открыла — Юра.

Сперва ей показалось, что он смеется. Нет, это он так оскалил зубы — криво, нехорошо.

— Кости нет дома.

— Я знаю. Я к вам.

— Заходите.

Вошли. Юра остановился у кроватки и довольно долго смотрел на спящего мальчика.

— Здоров?

— Беспокоится.

Мальчик сосал во сне и морщился, кривя губы. Юра усмехнулся:

— Понимает, что не все ладно.

— Он все понимает. Садитесь, Юра.

Сели.

— Надя, вы, наверно, уже знаете…

— Я все знаю.

— Я пришел к вам, чтобы… чтобы понять, насколько это окончательно. Он не хочет меня выслушать. Может быть, если бы выслушал… А?

— Не знаю… Я пробовала говорить с ним — не вышло. Он не желает о вас слышать. Пожалуй, еще рано… Может быть, потом…

— «Потом» может быть поздно.

— Юра, что вы хотите сказать?

— То, что сказал.

— Объясните мне так, чтобы я поняла.

— Не могу. Не хочу на вас переваливать свои беды.

— А беды есть?

— Есть.

Юра взял книгу и полистал ее, нахмурив брови. Отбросил.

— Скажите, как он? Очень ему тяжело? Конечно, вопрос глупый.

— Очень. Сегодня его вызвали в партбюро, но, думаю, не в этом дело. Он попросту сбит с ног.

— Да, из-за меня, Надюша, и поверьте мне, не спрашивая. Может быть, я поступил глупо, но не подло. Я не подлец. Верите?

— Верю.

— Я знал, что вы поверите. За этим и пришел. Но он, он…

— Он такой. Его все очень сильно затрагивает. Больше, чем других.

— Как вы думаете, отчего он такой?

— Я думаю… только, может быть, это глупое соображение…

— Ну, скажите.

— Мне кажется, у него было слишком хорошее детство. Он вышел оттуда… незакаленный.

— Это не глупо, даже очень умно. Вполне возможно!.. Вот у меня не было хорошего детства.

— Расскажите про себя, если вам хочется.

— Что тут рассказывать? Подлое было детство. Отец с матерью не ладили. Я мать любил ужасно. Потом он бросил ее, ушел… Она стала странная, меня почти не замечала. Я бы погиб, если б не няня. Няня была великой души человек. Я стал бы поганцем, если б не она. Когда она умерла, я чуть с ума не сошел. Еле выкарабкался…

— А потом?

— Потом был Костя.

Помолчали.

— Вы понимаете, чем он для меня был… и есть.

— Понимаю.

Юра резко встал:

— Пора идти.

— Юра, дайте я вас поцелую.

Она поцеловала его. Он ушел.

Секретарь партбюро, не старый, массивный человек, с бровями, как две толстые пиявки, пристально разглядывал Костю.

— Товарищ Левин, Константин Исаакович. Ну, садитесь, товарищ Левин.

Костя сел.

— Начудил ты, брат.

Костя молчал.

— Я тебя нарочно вызвал, чтобы поговорить один на один. Как человек с человеком.

«Всегда так начинают», — думал Костя.

— Какое у тебя семейное положение?

— Женат. Есть ребенок.

— Мальчик? А как зовут?

— Юра.

— Вот и у меня внучок — тоже Юра. Отличный пацан! Два года. Глазенки шустрые, так и бегают: зырк, зырк! Давеча говорит: «Деда, купи шоколадку!» Купил и думаю: мы то без шоколадок росли…

Костя молчал.

Секретарь наклонил голову, как бы прислушиваясь.

— Да, без шоколадок… У меня с брательником одна пара сапог на двоих была. Мы с ним другой раз по одному сапогу наденем — и во двор. Прыгаем там на одной ножке… Ничего, выросли.

— Я тоже без шоколадок рос, — резко сказал Костя.

— Ты с какого года?

— Семнадцатого.

— Октябрю, выходит, ровесник. А я этот самый Октябрь своими руками делал. Брат мой — тот еще в Февральскую погиб. Лежит там, в братской могиле, на Марсовом поле…

Серые камни Марсова поля… Давно он туда не ходил.

Костя поднял голову посмотрел на секретаря. Глаза под толстыми черными бровями глядели добро, понимающе… Кто его знает, может, и не сволочь? Костя его мало знал, сначала по бровям подумал: сволочь. Не суди по бровям…

— Закурим, — сказал секретарь.

Закурили.

— Что у вас там с человеком-то? Неужто и правда уравнениями описать его можно? Мудрено.

— Мудрено, но в принципе возможно.

— Сомневаюсь я что-то. Неужто всего человека? Со всеми потрохами? С ненавистью, к примеру? С той самой, с которой на Зимний ходили?

— До этого еще далеко. Мы ведь за такую задачу и не беремся. Наша — гораздо проще. Представьте себе систему управления с обратной связью, одним из элементов которой является человек… Можно я бумагу возьму?

Костя взял лист бумаги и вынул ручку.

— Ну уж ты мне уравнений-то не пиши. Не в коня корм. Скажу тебе по секрету: я эти самые дифференциалы и интегралы и раньше-то не больно шибко знал, а теперь и вовсе забыл. Работа не та.

— Илья Устинович, вы же кандидат?

— Хреновый я кандидат. Жинка пристала: защищай да защищай, да и сверху нажали… Защитил. Работенка была — дрянь. Оппоненты-то больше на мою автобиографию нажимали. Мол, из самой гущи народной произошел, в шестнадцать лет только читать-писать научился. А как я мог раньше научиться, коли сапог не было? Ваш-то профессор, Поспелов, так и сказал про меня: «Защитил автобиографию на степень кандидата технических наук». Острый старик, дай Бог ему здоровья. Язык — шило. Я на него не обижался и теперь не обижен. Хорошо ли это — в шестнадцать лет в первый раз книжку взять? Нехорошо. До сих пор это чувствую. Скажу тебе как на духу: не мое это дело! Читаю, а сам губами так и шевелю. Ты, между прочим, заметь: если кто про себя читает да при этом губами шевелит — верный знак, что не его это дело.