Свежо предание - И. Грекова

— Хреновый я кандидат. Жинка пристала: защищай да защищай, да и сверху нажали… Защитил. Работенка была — дрянь. Оппоненты-то больше на мою автобиографию нажимали. Мол, из самой гущи народной произошел, в шестнадцать лет только читать-писать научился. А как я мог раньше научиться, коли сапог не было? Ваш-то профессор, Поспелов, так и сказал про меня: «Защитил автобиографию на степень кандидата технических наук». Острый старик, дай Бог ему здоровья. Язык — шило. Я на него не обижался и теперь не обижен. Хорошо ли это — в шестнадцать лет в первый раз книжку взять? Нехорошо. До сих пор это чувствую. Скажу тебе как на духу: не мое это дело! Читаю, а сам губами так и шевелю. Ты, между прочим, заметь: если кто про себя читает да при этом губами шевелит — верный знак, что не его это дело.

Костя слушал, помимо воли заинтересованный.

— Тебе этого не понять, ты еще во каким, на горшке сидя, книжку листал. Вот Юрка, мой внучок, таким же будет. Два года мальцу, а он уже буквы знает: «а», «о»… Шустер! Отец-то твой из каких был?

— Из революционеров. Тоже Октябрь своими руками делал, — криво усмехнулся Костя.

— Ну, ну, ты это зря с подковыркой. В каком его посадили?

— В тридцать седьмом.

— Счастье твое, что ты с ним не жил. Зря не посадят. Ты эти усмешечки брось.

Костя молчал.

— Умер отец-то?

— Умер. В тюрьме.

— Жалко людей, — неожиданно вздохнул Илья Устинович. — Ну, да что поделаешь. Нечисти этой тоже немало было. Мы с тобой давай теперь по делу поговорим. Придется тебе, товарищ Левин, признать свои ошибки.

Это прозвучало как-то внезапно. Костя опешил и ответил не сразу:

— Не могу.

— Те-те-те, ты не торопись, а меня послушай. Ты меня ученее, а я тебя умнее. Видел больше. Ох и много же я видел на своем веку, не дай Бог…

Слушай меня, товарищ Левин. Ты тогда на собрании речу сказал и думаешь: «Я герой». А никакой ты не герой, просто глупый человек. До седых волос дожил, а разума нет.

— Я выступал не по разуму, а по совести.

— Пышно говоришь, как по книжке. А на деле-то прав я, а не ты. Ну, какое ты дело сделал, что выступил? Кому помог? Себе? Себе хуже сделал. Делу своему, если уж так в него веришь? Тоже хуже. Товарищам? Им-то совсем плохо сделал. Не дай Бог, за тобой потянутся, наговорят пустяков, шеи себе сломают… На такую удочку легко люди попадаются. Вот и выходит, что всем ты навредил.

— Я говорил, что думал.

— Не всегда это нужно, брат. Сейчас всего важнее людей беречь. Время-то какое, видишь? Против рожна не попрешь…

— Сами же вы, Илья Устинович, в семнадцатом году против рожна перли. И ведь сломали его, рожон-то!

— И, батенька, это ты и сравнивать не думай. Тогда было ясно, против кого переть. А теперь? Против своих переть? Против него ты, что ли, переть задумал?

Илья Устинович подбородком показал на портрет Сталина.

— Нет, — сказал Костя. — Против него не пойду.

— То-то и есть. Никто против него не пойдет. Он всю страну в один кулак собрал. А теперь самое главное — единство. Не так думаешь — держи про себя свои думы. Твой-то дружок, Нестеров, умней тебя оказался.

Костя встал.

— О Нестерове я говорить отказываюсь. И вообще, вы меня не убедите. Отпустите меня, Илья Устинович.

— Жаль, жаль, — сказал секретарь, тоже вставая. — Сломаешь себе голову ни за грош. А нам такие, лобастые, нужны…

Он повертел в руках карандаш.

— Придется нам, товарищ Левин, ставить вопрос о твоем пребывании в партии.

— Ставьте…

Он пришел домой зеленый, еле держась на ногах.

— Костя, ну как?

— Бюро не было. Говорил со мной один секретарь. Уговаривал.

— Ну и…

— Не уговорил.

— Костя, родной, я тебе налью чаю.

— Не хочу ничего.

— Пожалуйста, выпей. Для меня. Очень прошу.

— Ну, давай, смешная.

И правда, крепкий чай, горячий, помогает… За чаем Надюша сказала:

— Заходил Юра.

— Это зачем еще?

— Костя, может быть, он не так виноват…

Костя стукнул кулаком, стакан подскочил, опрокинулся.

— Надя, я тебе говорил русским языком, чтобы я никогда не слышал об этом… об этом…

Он вскочил из-за стола и стал ходить взад и вперед. Надя убрала на столе, налила новый стакан чаю:

— Садись, милый, пей.

— Надюша, прости меня.

— Боже мой, за что? Ведь это я виновата.

Перед ним сидел майор — нет, теперь уже не майор, а подполковник Авдеенко. Две звезды блистали на новеньких погонах. И весь он был какой-то новый, очень умытый, и смотрел холодно, обоими глазами.

— Мы недовольны вами, Нестеров. На партсобрании девятнадцатого числа вы выступили неудачно. Кто вас просил каяться, признавать свои ошибки? Только оттолкнули от себя людей. Вам дали ясную инструкцию: говорите как можно свободнее, провоцируя также свободные высказывания. Не бойтесь. Свою работу вы сохраните при любых условиях — мы это гарантируем.

— Авдеенко, — сказал Юра, — я пришел сюда, чтобы заявить, что я не работал с вами и работать не буду. Что я пришел сюда в последний раз. Не вызывайте меня больше — я не приду.

Авдеенко встал.

— Трудный вы человек, — сказал он очень просто.

— К сожалению, я потерял слишком много времени, прежде чем вы это поняли.

— Трудный человек, — повторил Авдеенко, глядя вниз и, видимо, размышляя. Поднял голову и прикрыл один глаз. — Ваш приятель Левин оказался не таким трудным.

И тут Юра ударил его кулаком в лицо. Он успел увидеть, как исказилось страхом это ненавистное, благообразное лицо. Он ударил прямо в страх и больше уже ничего не видел. Словно шторка задернулась.

В Ленинграде поздней осенью по утрам почти совсем темно. Костя ушел на работу, Надя, проводив его, села за шитье. Утренняя темнота тяжела, как ртуть.

Зазвонил телефон.

— Надя? Это Лиля говорит. Да Лиля же. Вы можете разговаривать?

— Могу. Что случилось?

— Юру, по-видимому, арестовали.

Надя ахнула:

— Почему вы так думаете?

— Вчера вечером он ушел и не вернулся. А ночью был обыск.

— Я сейчас приду к вам.

— Приходите, — сказал бодрый голос.

«Боже мой, боже мой», — приговаривала Надя, собирая свое рукоделье. Иголка впилась в палец и повисла. Она выдернула острие и стала высасывать кровь.

…Пойду. Юрку с собой? Не стоит. Попрошу Ольгу Федоровну.

У Судаковых еще спали. Надя постучала. Ольга Федоровна, в халате и шлепанцах, открыла дверь.

— Ольга Федоровна, милая, послушайте Юрку. Я скоро приду.

— Что с вами, Надежда Алексеевна? На вас лица нет.

— Вы только никому не говорите. Юрия Борисовича арестовали.

— Боже, какое несчастие! Вы туда?

— Туда.

— Я бы вам не советовала. Как искренний друг. У Ивана Филимоновича дядю арестовали, он и то не пошел. Собой рисковать — это еще туда-сюда, но ради детей мы не имеем права…

— Ольга Федоровна, я все равно пойду.

— Ну, идите. Ах, какое горе! Я всегда говорила: он слишком неосторожен. Я даже как-то сказала Ивану Филимоновичу: «Ваня, мне кажется, этого человека арестуют». Я чувствовала… У него всегда было такое самостоятельное лицо…

Надя уже бежала по лестнице.

Говорят, после обыска всегда беспорядок: раскиданные вещи, кучи бумаг. Ничего этого не было. Лиля, видно, все убрала. Нарядно одетая, с широко раскрытыми светлыми глазами, она была красива и совершенно спокойна.

На кровати у окна лежала Наташа, лицо у нее было закрыто платком. Надя схватила Лилю за руку:

— Наташа?

— Нет, с ней ничего, — шепотом ответила Лиля. — Когда обыск делали, она попросила закрыть ей лицо, чтобы не видеть. Так и заснула.

Разговор продолжался шепотом.

— Что же вы думаете делать?

— Сегодня наводить справки нет смысла. Слишком рано. Завтра-послезавтра пойду узнавать.

— Они ничего не сказали?

— Разве они говорят?

— Нашли что-нибудь?

— Чертежи какие-то взяли.

— Может быть, выяснится, что это недоразумение.

— Маловероятно. Я готова к худшему.

— Лиля, может быть, вам что-нибудь нужно? Могу я чем-нибудь вам помочь?

— Надя, мне хотелось бы говорить вам «ты».

— Пожалуйста, Лиля, милая!

— Говори мне тоже «ты».

— Постараюсь.

— Ну, скажи один раз.

— Я люблю тебя, Лиля. Я очень тебя люблю.

Поздней ночью того же дня была ужасная непогода: ветер просто сходил с ума. Он бросался на окна, сотрясая рамы, громыхал на крыше оторванным листом железа, вообще черт знает что вытворял. Вся эта свистопляска особенно слышна была здесь, на шестом этаже, под самой крышей, которую когда-то пробило бомбой. Казалось, на чердаке искалеченные перекрытия скрежещут, грозя обрушиться.

Боже, какой ветер, какая ночь!

Надя не спала, а Костя спал. Счастье, что он наконец заснул. Страшно припомнить, что с ним было, когда он узнал про Юру. Он не мог ни усидеть, ни устоять, метался, хватал себя за голову, рычал…