Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой - Александр Лысёв

– Суки! – с яростью зашвырнул оба автомата в угол Куценко. – Растяжку оставили у дороги, под самой стенкой.

– Сюда! – прогудел доктор Головачев и, встряхнув плащ-палатку, быстро застелил ею солому посреди помещения. Вытащил свои инструменты, бросил, не поворачивая головы. – Отошли все!

23

На какое-то время в городе стало тихо и безлюдно. Так бывает перед грозой, когда первому удару шквала предшествуют вдруг несколько мгновений абсолютного, звенящего молчания. А затем, прочерчивая наискось небо, летит зигзагом молния и ее догоняет где-то у линии горизонта оглушительный грохот…

Марков приходил в себя несколько раз на короткие мгновения. Впервые это было ночью – отчетливо услышал под окном на севастопольской улице беготню, топот сапог, лязганье винтовочных затворов. Где-то в переулке раздался чей-то громкий крик. Марков снова провалился в небытие. Затем на следующий день в самой палате были слышны громкие мужские голоса. Показалось, что двигают кровати. Другой тихий, но настойчивый женский голос долго убеждал в чем-то непрошеных визитеров. Сквозь ватную пелену в ушах Марков, не открывая глаз, расслышал обрывки разговора.

– А этот кто таков? – интересовался первый голос, мужской.

– Из мобилизованных, – негромко отвечал голос женский.

– А докумэнты нэ мает? – въедливо спрашивал кто-то еще с малороссийским говорком.

– Да вон шмотье солдатское на полу, – заметил обладатель первого голоса.

– А сапоги-то добрэ…

– Тифозный он.

– Тьфу ты, черт. Ладно, пошли покаместь отседова…

Хлопнув дверьми, они покинули палату. Вечером третьего дня его долго-долго тормошила сестра милосердия. Та самая, которую просил «приглядеть за солдатом» покидавший друга Лукин. Впрочем, этого Марков при расставании с Сашкой уже не слышал. Марков открыл глаза: из розоватого марева, то приближаясь, то удаляясь, на него медленно наползали очертания палаты. Контуры предметов вокруг расплывались. Сделав над собой отчаянное усилие, Марков заставил себя сфокусироваться. Большая изогнутая трещина на потолке сделалась неправдоподобно реальной. Он медленно тер рукой лоб и с удивлением вглядывался в простое и усталое лицо склонившейся над ним сестры милосердия. Затем, усадив на кровати, она поила его с ложечки горячим куриным бульоном. Откуда он взялся, этот бульон, одному Богу было известно.

– Вам надо уходить как можно быстрее, – негромко сказала женщина «солдату».

Марков, все еще не понимая до конца происходящее вокруг себя, тем не менее кивнул благодарно и откинулся на подушку. Ему казалось, что он лишь на мгновение прикрыл глаза, чтобы подумать. Оказалось – проспал до утра. Проспал ровно, глубоко и спокойно.

Наутро женщина пришла в последний раз. Положила на подоконник свернутый морской бушлат. Бушлат был запачкан машинным маслом, с прожженным на локте рукавом. Посмотрела на Маркова с жалостью и мольбой:

– Пожалуйста, если можете, уходите.

И поспешила в коридор, бросив на Маркова от самых дверей полный скорби и отчаяния взгляд. Марков проводил ее глазами и сел на кровати. Палата вокруг него пошла кругом, но он удержался. Протянул руку, потрогал зачем-то пальцами грубое сукно бушлата. Отогнул подушку – револьвера под ней не было. Видимо, его забрала сестра. Свесив голову вниз, обнаружил валяющиеся на полу бриджи и гимнастерку с солдатскими погонами. Сапоги и шинель украли. Горьким отчаянием обожгла одна-единственная мысль – во внутреннем кармане шинели была фотографическая карточка с изображением Вари. Теперь карточка, скорее всего, валяется где-нибудь на помойке. Маркова внезапно охватила отчаянная злость. Одним рывком он поднялся с кровати и, уцепившись за металлическую спинку, в которой не хватало прутьев, встал во весь рост, широко расставив на деревянном полу босые ноги. В первый момент голова закружилась, его отчаянно зашатало. Удержался на ногах, постоял, привыкая. С трудом натянув трясущимися от слабости руками одежду на пропотевшее и грязное нижнее белье, Марков запахнул тесный бушлат. Руки из рукавов торчали чуть ли не до половины, но выбирать было не из чего. Опустился на четвереньки в поисках сапог. Медленно и плавно пришло напоминание – обуви-то нет. Не особо отдавая отчета своим действиям, он прополз по палате несколько метров. Под соседней кроватью обнаружились стоптанные и полуразвалившиеся ботинки, подошвы которых были просто примотаны проволокой поверх носов. Марков поднял голову – кровать рядом была пуста. Подхватив ботинки, он натянул их прямо на босу ногу. Встал и, поджимая пальцы ног, сделал несколько шагов в сторону двери. Растворив ее, вывалился в коридор непосредственно навстречу шедшим со стороны лестницы красноармейцам в длинных кавалерийских шинелях.

– Посторонись, товарищ, дай дорогу, – отодвинул за плечи Маркова один из них, проходя мимо.

Марков прижался к стене, отчаянно стараясь удержаться на ногах. Красноармейцы зашли в палату напротив. До него донеслись их голоса:

– Здесь, кажись, офицеров видали.

– Щас разберемся…

Оттолкнувшись от стены, Марков шагнул в сторону лестницы. Все тело прошиб холодный пот, но сил спуститься на один пролет вниз ему хватило. Он взялся за ручку входной двери и толкнул ее от себя. Прямо в глаза ударил яркий дневной свет. Вдохнув холодного осеннего воздуха, Марков вышел на середину улицы и почувствовал, как подкашиваются ноги. Он судорожно уцепился скрюченными худыми пальцами за рукав проходившего мимо человека.

– Эгей, полегче, товарищ, – произнес человек в перетянутой ремнями кожаной куртке с маузером в деревянной кобуре через плечо. Перед Марковым стоял Прохор Зыков. Прохор несколько секунд с недоумением вглядывался в возникшее перед ним изможденное лицо, а потом обомлел:

– Матерь Божья, Егорий Владимирыч!

Зыков быстро огляделся по сторонам – улица, по счастью, была в этот момент безлюдна. Он подхватил Маркова под руку, снял со своей головы папаху с красной ленточкой наискось, водрузил на голову своего бывшего командира и, увлекая его к ближайшему переулку, зашептал:

– Пойдемте, пойдемте, за ради Христа…

Прохор привел Маркова в большой дом с колоннами прямо в центре Севастополя. Здесь расположился штаб одной из красных дивизий, занимавших город. Часовому при входе Зыков сунул под нос какой-то мандат и, кивнув на Маркова, значительно произнес:

– Он – со мной!

Их пропустили внутрь без лишних вопросов. Поднявшись на второй этаж, зашли в роскошный кабинет со следами поспешного бегства прежних хозяев. На полу громоздились кипы каких-то бумаг, одна из створок огромного, во всю стену, книжного шкафа была разбита. Большие осколки стекла поставили здесь же, в уголке, мелкие втоптали в персидский ковер с длинным ворсом. У окна стоял огромных размеров письменный стол, затянутый зеленым сукном. Зыков отстегнул с бока маузер и кинул его на стоявшее тут же кожаное кресло.

– Экий ты стал важный, Прохор! – слабо улыбнулся Марков.

Зыков только махнул рукой:

– Ох, Егорий Владимирыч…

Бывший вестовой проводил Маркова в маленькую смежную комнатку, отделенную от кабинета изящной резной дверцей. Указал на такой же, как и кресло, просторный кожаный диван.

– Располагайтесь, покаместь. Здесь для вас самое надежное место. А там чего-нибудь придумаем.

– Каково у красных, Проша? – поинтересовался Марков и все-таки не смог удержаться от горькой иронии: – Мельницу купил?

Прохор отвечал сдержанно. Было в его тоне какое-то ощущение глубокой внутренней раны.

– Нет, Егорий Владимирыч. Теперь частных мельниц навроде как иметь не полагается. Не в ней дело. Вот я у красных, вы у белых, а ведь беда-то общая. Всем нам, православным, испытание послано.

– Православным? – вскинулся Марков. – Власть-то новая – безбожная.

– Знаете, как в народе говорят: сколько ни кричи «халва-халва», а во рту слаще не станет. Так и тут – оттого, что ты про Бога забудешь, Он-то сам быть не перестанет. И судить нас все равно будет…

– Вон как… – поскреб заросший подбородок Марков.

Они разговаривали очень долго – каждый поведал о своих перипетиях за эти годы всероссийского лихолетья. Днем в кабинет регулярно заходили какие-то люди, что-то приносили, что-то просили. Прохор слушал, возражал, реже соглашался. Часто просителям отказывал, принимал и подшивал в папки всевозможные бумаги, куда-то временами исчезал, снова возвращался.

– Я тут и писарем, и за всю канцелярию, – пояснил он Маркову.

Своего бывшего командира Прохор просил никуда не отлучаться. Да тому и вряд ли пока позволяло бы это сделать состояние здоровья. У Зыкова Марков отлеживался несколько дней. Чуть придя в себя, попросил бритву.

– Погодьте пока скоблиться, – остановил его Прохор. – Вы пока с этой щетиной аккурат на нашего брата тянете. Есть мысля…

Как в старые добрые времена, Прохор раздобывал где-то продовольствие, регулярно приносил с кухни внизу кипяток в большом медном чайнике. Бушлат и ботинки Маркова бывший вестовой выкинул в тот же вечер. Произнес так хорошо знакомым Маркову тоном: «Непорядок в хозяйстве». Вернулся поздно. Поставил в углу перед диваном добротные юфтевые сапоги. Встал в дверном проеме, держа в руках почти новую светло-серую шинель с отворотами на обшлагах. Встряхнул ею: