Молчание в октябре - Йенс Грёндаль

6

На другой день после моего приезда в Нью-Йорк стояла холодная и ветреная погода. Воздух казался прозрачным в промежутках между серыми квадратами зданий, врезавшихся в однообразную синеву неба и пересекавшихся с тенями других зданий с водяными цистернами на плоских крышах. К обеду я вышел прогуляться по переулкам со старинными пакгаузами между Гринвич-стрит и Гудзоном. Людей нигде не было видно, и лишь нескончаемый поток машин несся вдоль реки по Вестсайдскому шоссе. Заброшенные фасады промышленных зданий напоминали мне о городах на картинах Эдварда Хоппера. За несколько часов до этого я находился в залах музея Уитни и стоял перед изображением одной из его одиноких женщин. Она сидит в комнате со светло-зелеными стенами, сидит совершенно обнаженная. Присев на край кровати, она положила ладони на простыню и, слегка откинувшись назад, опирается на вытянутые руки. Смотрит через окно на водяные цистерны из закопченного черного дерева, такие, как те, что были на крышах над моей головой, среди серых и темно-красных облупившихся стен с полустертыми, поблекшими огромными буквами, оставшимися от надписей. Женщина белокурая, еще не старая, она сидит и смотрит в открытое окно при бледном солнечном свете, который освещает ее такое же бледное лицо, верхнюю часть туловища и бедра. Лицо ее невыразительно, а тело изображено так, что не вызывает и проблеска желания. Оно почти неуклюжее, такое, как и тела других женщин на картинах Хоппера. Ее скованность лишь усиливает впечатление неподвижности, остановки мгновения среди бега минут и часов. Я мог бы сказать, что взгляд у нее отсутствующий, но в то же время он целиком и полностью присутствует здесь, устремленный на очертания угловатых зданий и на круглые шарообразные цинковые крыши цистерн. А может быть, он устремлен на какую-то отдаленную точку за ними, которая находится за пределами картины, и там, в конце открывающегося из окна вида, ее взгляд упирается в невидимый зрителю барьер. На нем ее взгляд останавливается, а она продолжает сидеть неподвижно, углубившись в паузу, предшествующую наступлению дня, в течение которого ничего не произойдет. Она по-прежнему будет одна, и ей некому и нечего будет сказать. Быть может, она прислушивается к отдаленному, глухо доносящемуся сюда движению транспорта, а возможно, не слышит ни шума автомобилей, ни гудков, ни отдельных возгласов, хотя они, несомненно, проникают в комнату из открытого окна. Она не выглядит ни слишком несчастной, ни наоборот; просто присела ненадолго на кровать в этой тихой светло-зеленой комнате, в бледном безмолвии картины, сливающемся с молчанием ее мыслей и молчанием ее самой. Она словно слегка отключилась, выпала из времени, осталась наедине с собой. Но это ненадолго, во всяком случае не настолько, чтобы показаться чем-то необычным. Вскоре она встанет с кровати, оденется и выйдет отсюда в день, в город, в жизнь, но еще не сию минуту, пока что не сейчас. Она посидит немного, дав волю своим мыслям. Они будут расти, шириться, пока не наступит предел. Дело не в том, что мир пуст. Мир заполнен домами и вещами, а пустота есть не что иное, как одновременно случайная и необходимая дистанция между домами и вещами. Особенность этой паузы в течение дня заключается вовсе не в пустоте. То, что заставляет ее сидеть, или то, что заставляет меня стоять перед ней, не означает ни пустоты паузы, ни пустоты светло-зеленых стен комнаты или неба в окне над крышами домов. Они ведь присутствуют здесь, и эти стены, и это небо. То, что на какое-то мгновение заставляет нас остановиться и перевести дух, ее — на кровати, а меня — в зале музея Уитни, не более чем обычная банальность. Но лишь в такие паузы, в периоды неспешного дремотного наблюдения мы можем видеть и дома, и вещи, и тела, и свет, и тени такими, каковы они есть на самом деле. Мы видим, что мир таков, каков он есть в каждую данную минуту, и ничего более.

Я шел по широкому тротуару вдоль реки Гудзон в направлении Торгового центра. Бегуны в кроссовках время от времени перегоняли меня или бежали мне навстречу, запыхавшиеся и порозовевшие. Слева от меня потоком неслись автомобили, направляясь к Голландскому тоннелю. Они текли нескончаемым потоком лакированной жести, точно шумное, мчащееся отражение реки, текущей справа от меня, спокойной, серовато-синей и очень широкой в этом месте. По другую сторону реки я мог видеть рекламные часы фирмы «Колгейт», громадный белый циферблат, который, казалось, плыл по воде, чуть на расстоянии, примерно так же, как циферблат на ручных часах. Время было около четырех часов, стало быть, в Копенгагене сейчас десять вечера, а в Португалии — девять. Я не знал, что Астрид в это самое время прибыла в Порту, что она, возможно, сидит у себя в номере отеля «Infante de Segres». Или прогуливается под стальным мостом вдоль темной реки у Каиш-да-Рибейра, а я тем временем продолжал идти по Чамберз-стрит. Потом я свернул на Западную дорогу в направлении Сохо. Судя по выписке из банка, Астрид расплатилась в отеле посредством кредитной карточки день спустя, а затем продолжила свой путь на юг. Выбрать самый дорогой отель в городе — это было так на нее непохоже. Но ведь мы жили вместе в этом отеле семь лет назад. Быть может, она поселилась здесь именно поэтому, а возможно, и потому, что ехала без остановок от Сантьяго-де-Компостела до Порту и ей требовался основательный отдых. Выписки из банка помогают мне не только восстанавливать ее передвижения, но и использовать эти сведения для того, чтобы вспомнить, чем я сам занимался в это время, причем мне постоянно приходится прибавлять пять часов или отнимать их. Мы перемещаемся, как бы опережая друг друга, каждый в своем временном поясе, на другом континенте, и оба находимся так далеко от города, где вместе жили. Позднее этим же днем я сидел в кино на углу Уэст-стрит и Мерсер-стрит, по какой-то причине у меня до сих пор сохранился входной билет. Я не следил за происходящим на экране, но мне было приятно сидеть в темноте зала и следить за мельканием лиц и мест. Пока я сидел в кинозале, она, возможно, сидела на своей пятизвездочной кровати и смотрела через открытое окно на кроны деревьев на Филипа-ди-Ленкастри. Не могу вспомнить, какие деревья там растут — платановые или фиговые. Я представляю себе, что Астрид приняла ванну перед тем, как выйти поужинать. Вот она появилась из ванной комнаты в гостиничном купальном халате, а на ее мокрых волосах накручено полотенце наподобие тюрбана. Она распахнула окно, зажгла сигарету и села на край кровати перед окном, выходящим на площадь, неподвижная и истомленная. Она прислушивается к невидимым автомобилям и голосам невидимых людей там, на площади, а взгляд ее тонет в темноте, среди темно-зеленых увядающих листьев в кронах деревьев за окном, слабо освещенных снизу уличными фонарями. Так сидит она некоторое время, допустим, опершись на вытянутые руки, чуть откинутые назад, положив ладони на покрывало постели, а между губами у нее зажат уголок тлеющей и тающей сигареты. Возможно, это так и есть. Просто именно так я себе это представляю. А может, Астрид догадывается, что я буду пытаться воспроизвести в своем воображении ее в тех местах, которые мы посещали вместе. Быть может, не только из-за удобства, а намеренно использует она кредитную карточку на всем протяжении пути в Лиссабон, а не расплачивается наличными. Может быть, она не только хочет показать мне, что едет тем же самым путем, каким мы ехали семь лет назад. Быть может, ей хочется, чтобы я снова представил себе те места и увидел в своем воображении ее одну там, где мы бывали вместе. Словно во время этой поездки произошло нечто особенное, нечто значительное. Как будто бы мы с ней на этой дороге, сами того не замечая, миновали какой-то решающий поворот.

По пути к Сантьяго-де-Компостела непрерывно лил дождь. У меня сохранилась фотография с той поры. Астрид на площади перед собором. Она стоит, подставив лицо струям дождя. Ажурная готика гранитного фасада как будто растворяется в завесе дождя. Так видится взгляду при освещении. Мне казалось, что вырезанные на фасаде фигуры и лицо Астрид как бы движутся навстречу друг другу сквозь струи дождя. В номере отеля я положил ее мокрые туфли на батарею и держал ее захолодевшие ступни в руках, пытаясь их согреть, пока она не заснула. День спустя мы переправились через Миньо на небольшом пароме, скорее похожем на баржу, и продолжали путь дальше через пустынные горы, двигаясь на юг. Мы могли ехать с ней долгие часы, не обменявшись ни словом. Иногда она указывала мне на что-то через боковое стекло, заметив высоко в небе орла или домик в отдалении из светло-синего известняка. Иногда кто-нибудь из нас включал радио и крутил настройку, блуждая по каналам, но здесь, в горной местности, сигнал проходил плохо и обычно вместо музыки слышался режущий ухо грохот. Движения здесь, по горным дорогам, почти не было. Мы забрались уже довольно далеко в глушь. Дома мы обычно не проводили наедине так много часов подряд. Утром расставались, а по вечерам встречались снова, и все время дети почти всегда бывали с нами. Это было непривычное ощущение — сидеть неподвижно бок о бок часами, а горные склоны то открывались, то смыкались перед нами сообразно изгибам дороги. Дома мы всегда были чем-нибудь заняты, чем-то будничным либо забавным. А здесь в машине мы сидели праздно и лишь ехали все дальше и дальше по дороге, направляясь в следующий по маршруту город. Пока мы ехали через Траз-уш-Монтиш, я снова подумал о том, как быстро пролетели годы с той зимы, когда она переехала в мою квартиру и нарушила мое одиночество. Годы неслись, словно поезд в ночи, который мчится так быстро, что освещенные окна сливаются на ходу в одну слепящую, непрерывную линию. Я думал о том, как много времени потратили мы на выполнение одних и тех же дел ежедневно, а месяцы между тем сменяли друг друга, и дети росли, и мы обсуждали все происходящее. По вечерам, когда дела были переделаны и в квартире наступала тишина, мы ложились в постель рядом друг с другом, и иной раз мне казалось, что мы снова встретились после разлуки, хотя на самом деле мы все время были вместе. Иногда создавалось впечатление, что мы встречаемся чуть неуверенно, как бы выжидательно, как обычно бывает, когда люди видят друг друга вновь спустя некоторое время и им нужно заново нащупать связующую нить. Была ли она счастлива? Так же, как и я, она наверняка была слишком занята, для того чтобы вообще задаваться вопросами, поскольку была увлечена и радостно озабочена множеством дел помимо собственной персоны. Так же, как и я, она была увлечена своей работой, так же, как и я, отдавалась карусели семейной жизни, и наше существование превращалось в кружение бликов и красок, сменяющих друг друга.